Немец видно решил, что меня убил. Я скашиваю глаза и вижу, как к лесу по полю скользят тени бегущих товарищей, а с вышки захлёбываясь лает и лает пулемёт. Я вскакиваю и бегу, или думаю что бегу. Ног, как будто нет. Хорошо, что мои ноги ещё как-то передвигаются. Я заметно отстал от товарищей, некоторые уже достигли леса, а кто-то приближается к нему. Пятно прожектора пляшет где-то на краю поля, а пулемёт бьёт и бьёт по убегающим.
Ноги совсем не слушаются. Я падаю, будь что будет, застрелят так застрелят. Лежу неподвижно. Мокрая земля, мокрое небо, мокрое липкое нательное бельё, превратившееся из белого в грязно-серое. Я не думаю ни о жизни, ни о смерти, всё пустое. Даже минута лежания в холодной грязи стоит многого.
Пулемётная пальба стихла. По полю ползает, высматривая недобитые жертвы, жёлтое пятно прожектора. Иногда доносятся короткие очереди. Чувствую, как жёлтое пятно заползло мне на грудь, остановилось, немного потопталось, постояло, скользнуло по лицу и стало смещаться вбок. Видимо пулемётчик убедился, что я труп и стал осматривать поле дальше. Затем луч прожектора останавливается на одном месте и стоит недвижно. Видимо у немца замёрзли руки, и он их греет, засунув в карманы шинели или в рукава. Я медленно встаю. Под руки попадается какая-то палка. Я беру её в руки, опираюсь на неё и, еле переставляя ноги, пошатываясь, шагаю в темноту. Немец меня не видит. Он думает, что сделал своё дело. Это хорошо для меня. Только бы он не стал опять крутить прожектором.
Наконец, вот он спасительный лес. В нём полная темнота. Всё так же моросит осенний промозглый дождь. Огромная ель. Под елью мы. Нас в живых осталось семь человек. Нам повезло, мы живы и на свободе. Ёжимся. Все мокрые и грязные. Очень холодно.
Везение десятое
Только это была ещё не полная свобода. Мучили вопросы: куда идти? далеко ли жильё? Кто приютит и даст корку хлеба? Решили идти в другое село, не отрываясь от опушки леса, чтоб был ориентир. К утру, мы подошли к селению. Дождь умерил свою прыть, и стало лучше видно. Селение небольшое в одну улицу, оно тянется вдоль речки. Прячемся под дубом, прислушиваемся. Деревня просыпается. Редко лают собаки, хозяйки провожают коров на выпас. Что они там найдут в этих лугах, но всё же, не в хлеву стоят. Крестьяне экономят, заготовленное на зиму сено.
Решаем сразу в село не идти, а подождать восхода солнца. Ждём. А вот и солнце. Идём в крайний дом. К дому подобрались незаметно. Увидели, как хозяйка, захватив дров, толкнула ногой сенную дверь и вошла в коридор, за ней мы и устремились.
Дом, куда мы пришли, оказался большим, с несколькими комнатами. В нём тепло, даже жарко. Пожилая женщина хлопочет на кухне, а молодая, что принесла дров, накидывает на себя платок, верхнюю одёжку и, уходя, говорит нам: «Пойду по соседям вам одежду пошукаю, нельзя же вот так в одном исподнем», и вышла. Из комнаты выбегает мальчик лет пяти-шести, хватает шапку и маленькую фуфайчонку и бросается за матерью. Через некоторое время он возвратился надутый; разделся, сел против меня на скамеечку и стал от неудовольствия ковырять в носу.
Я, поняв, что дитя хотело идти с матерью, а его препроводили назад, решил развеселить мальчугана и стал строить ему разные смешные рожицы. Мальчишка вскоре развеселился и спрашивает: «Дядя, а вы бандиты, да? и, не дожидаясь ответа, добавляет. И ни сколько вы не бандиты, а мамка сказала соседке, что вы бандиты и что она идёт в полицию на вас заявлять».
После слов мальчишки, нас как ветром сдуло. Мы выбежали из дома, пересекли двор и, не таясь, побежали к лесу. Оглядываюсь и замечаю, как во двор дома, где мы только что были на рысях въезжают пять вооружённых людей. Видимо, узнав, что мы убежали, они тут же направляют коней к лесу.
Вот они выезжают за хозяйственные постройки и видят нас безпортошных. На руках у верховых видны белые повязки полицейских. Они гонят коней, пытаясь нас догнать, а мы изо всех сил стремимся достичь леса. Мы гораздо ближе к лесу, чем они. Потом, я уже не так отстаю. Меня подхватили под руки два товарища и помогают бежать.
Вот она опушка, густая, в основном из лиственных деревьев, она сразу поглотила нас и спрятала от полицаев. Полицаи же в лес въезжать не стали, чего-то побоялись, придержали коней, затем постреляли наугад и, ругаясь, зарысили к деревне.
Везение одиннадцатое
Как не говори, а этот заход в дом был для нас сильной встряской; мы поняли, что не в каждом дому нас ждут с распростёртыми объятиями, надо было быть впредь осторожнее. Мы, нисколько не задерживаясь около этого села, двинулись дальше. Только теперь мы идём больше густым лесом и избегаем полянок и просек, за нами могли начать охоту. К обеду подошли к другому селу. Это очень большое село в несколько улиц, и эти улицы скрываются за бугром. На этот раз мы не стали заходить в крайний дом, а залегли и стали наблюдать. Если раньше я и мои товарищи думали о том, как прийти в деревню и согреться, то теперь мы все думаем о том, как найти надёжных приветливых хозяев и не попасть в руки полиции.
Везение одиннадцатое
Как не говори, а этот заход в дом был для нас сильной встряской; мы поняли, что не в каждом дому нас ждут с распростёртыми объятиями, надо было быть впредь осторожнее. Мы, нисколько не задерживаясь около этого села, двинулись дальше. Только теперь мы идём больше густым лесом и избегаем полянок и просек, за нами могли начать охоту. К обеду подошли к другому селу. Это очень большое село в несколько улиц, и эти улицы скрываются за бугром. На этот раз мы не стали заходить в крайний дом, а залегли и стали наблюдать. Если раньше я и мои товарищи думали о том, как прийти в деревню и согреться, то теперь мы все думаем о том, как найти надёжных приветливых хозяев и не попасть в руки полиции.
Мы выбрали для захода дом победнее и понеказистее. Подошли к нему с огорода, пролезли через колючий шиповник и спрятались за дощатым забором, рядом с дверкой на тропе, ведущей в огород. Прождав около получаса, мы увидели входящую во двор пожилую женщину с вёдрами на коромысле. За ней вбежала маленькая лохматая собачонка и, почуяв чужих людей, сразу бросилась к тому месту, где мы притаились, и залилась громким заливистым лаем.
Хозяйка, не занося вёдра с водой в дом, поставила их на лавку и осторожно подошла к забору. Она тут же увидела лежащих в исподнем белье мужчин, цыкнула на собаку, та сразу умолкла. Женщина, прикоснулась пальцем к губам, подав тем самым нам знак, дескать, лежите тихо, обвела взглядом соседние огороды, дома, выглянула в калитку, заперла её на засов, открыла дверь в хлев.
Проделав всё это не торопясь, без всякой суетливости, она подошла к нам и проговорила: «В хлев, и пригнитесь», затем взяла метлу и стала мести двор. Мы тут же юркнули в хлев, где ночевала скотина. В хлеву спрятались в овечьем котухе. Лежать на спрессованной соломенной подстилке было тепло, прелый навоз ударял в ноздри, пахло овечьим молоком и потом. Мы испытывали блаженство.
Минут через двадцать пришла хозяйка. Она принесла краюшку хлеба и полведра молока, сама села на жердину и стала наблюдать, как голодные, обессилевшие мужчины поедают молоко с хлебом. На её глаза набегают слёзы, и она то и дело вытирает их концом платка. Когда мы поели, хозяйка взяла пустое ведро, и, сказав: «Сидите тихо, меня зовите тётей Мотрей», вышла, плотно притворив за собой дверь.
Её не было до самого вечера. К вечеру она пришла с пожилой женщиной, можно сказать, старушкой. Они переправили нас в баньку, заткнули в ней ветошью маленькое окошко и зажгли фонарь. «Располагайтесь, сказала старушка тихо, мойтесь, парьтесь. Здесь пока жить будете, не шумите. В селе любопытных глаз и ушей много». Женщины ушли, а немного погодя послышалось блеянье овец и рёв коров. В село возвращалась с лугов скотина, начиналась вечерняя деревенская жизнь.
В баньке жарко, из чугунного котла идёт пар, около входа несколько вёдер с холодной водой, на полу стоят деревянные шайки и лежат кусочки мыла и мочалки.
Такого блаженства мы не испытывали никогда. Мы хлещем друг друга веником, поливаем водой, трём друг друга мочалками со сползающих с них мыльной пеной. Мы радуемся как дети. Намывшись все выползаем в предбанник отдыхать и тут обнаруживаем развешанные на верёвке рубашки, штаны, нательное бельё, картузы, шляпы и так далее. Чуть остыв, начинаем примерять обновки. Не всё подходит по размеру, а чего-то нет совсем, например, обуви.
Женщины пришли в баньку поздно вечером, когда уже было совсем темно. Чего не подошло, они взяли с собой, пообещав принести нужный размер, а вот с обувью было совсем плохо. В малоимущих домах её просто в достатке не было, а в зажиточные хозяйка и её соседка-старушка заходить боятся.
Скажите, а у вас в селе лапти плетут? спрашиваю я.
А как же, для лета самая хорошая обувь была и есть. Её и сейчас, кто постарше носит обрадовано произносит тётя Мотря.
А есть, кто сплести может?
Это к деду Тимохе надо, он хоть и старый, но за неделю наковыряет.
Все прибодрились. Выход из положения был найден. Через неделю нас было не отличить от тамошних крестьян бедного сословия. Прибодрились мы ещё и потому, что узнали староста в селе добрый человек, выбранный народом, а не назначенный немцами. Он хозяйке приходится кумом. Хозяйка старосте о нас уже рассказала и тот завтра хочет нас беглецов видеть.
Кум сказал, чтоб шли к нему в управу не кучей, а с разных сторон деревни по одному или два человека с промежутками по времени и чтоб выдавали себя за беженцев, предупредила нас тётя Мотря.