Я не помню точно, когда начала подозревать правду о себе и о других: во что превращаюсь я и во что другие. Что-то из этого открывалось мне так же быстро, как взмывают на ветру флаги или как вырастают после дождя грибы, но это было во мне, это доказательство, его только требовалось расшифровать. Сейчас мне кажется, я всегда это знала, все это: время сжато, как мои пальцы, обхватывающие колено в сумеречной спальне, и я держу в кулаке отгадки, решения и силу для того, что должна теперь сделать.
У меня было слабое зрение, я плохо переводила, не понимала диалекты, я могла бы выработать свой. Ученые проводили эксперименты на детях: закрывали их с глухими и немыми сиделками, запирали в шкафах, лишая слов, и они выяснили, что после определенного возраста разум уже неспособен впитывать никакой язык; но откуда им знать, что ребенок не изобретает собственный язык, неведомый никому, кроме него самого? Это было в зеленой книге в средней школе, «Ваше здоровье», вместе с фотографиями кретинов и людей с патологиями щитовидной железы, скрюченными и страшными, служившими наглядными примерами, с черной обводкой вокруг глаз, как у осужденных преступников: только такие изображения наготы сочли приемлемыми для детской психики. Кроме них там были графики, слайды с метками и стрелочками, яичники, как лиловые медузы, матка, как груша.
Из-за двери до меня доносятся голоса друзей и шелест игральных карт. Закадровый смех, он у них с собой на бобинах, и они его проигрывают в цикличном режиме на магнитофонах, скрытых у них в груди.
После того как в тот день уплыл Эванс, мне стало не по себе: на острове было небезопасно, в каком-то смысле мы оказались в ловушке. Ребята этого не сознавали, в отличие от меня, а я отвечала за них. Я ощущала следящие за нами глаза, его присутствие где-то за зеленой завесой листвы, готового атаковать или ретироваться, он был непредсказуем, я пыталась придумать способы оградить их от опасности; им не грозит опасность, пока они не разбредутся поодиночке. Возможно, он безобиден, но я не могу за него ручаться.
Мы поели, и я собрала крошки на поднос, чтобы высыпать птицам. Сойки проведали, что в хижине живут люди; они умные, они понимают, что человек с подносом означает пищу; а может, кто-то из них достаточно стар и помнит фигуру моей мамы с вытянутой рукой. Две-три сойки стояли теперь поодаль, как часовые, внимательно наблюдая.
Джо вышел за мной и смотрел, как я рассыпаю крошки. Он тронул меня за руку, нахмурившись, вероятно желая поговорить со мной: что-то высказать было для него делом нелегким, он сражался со словами, цедя их по одному сквозь бороду, они у него тяжелые и угловатые, как танки. Его рука сжала мою пробной хваткой, но тут показался Дэвид с топором.
Эй, леди, сказал он, я смотрю, ваша поленница почти пуста. Можете использовать мою мужскую силу.
Ему хотелось сделать что-то полезное; и он был прав: если мы пробудем здесь неделю, нам понадобится больше дров. Я попросила его найти деревья на корню, мертвые, но не слишком старые и не гнилые.
Да, мэм, сказал он, отвесив мне шутовской поклон.
Джо взял маленький топорик и пошел с ним. Они были городскими, и я боялась, что они поранят ноги; и еще мне подумалось, что это было бы нам на руку нам бы тогда пришлось вернуться. Я не стала предупреждать их о нем, у них было оружие. Он увидит это и убежит.
Когда они скрылись на тропинке, ведущей в лес, я сказала, что пойду пропалывать огород, этим тоже следовало заняться. А мне хотелось чем-то заниматься, поддерживать хотя бы видимость порядка, чтобы скрывать страх как от друзей, так и от него. Страх имеет запах, как и любовь.
Анна решила, что я рассчитываю на ее помощь; она отбросила свой триллер и притушила сигарету, выкуренную только наполовину, она их экономила. Мы обмотали головы шарфами, и я пошла в сарай за граблями.
Солнце нещадно палило, и в огороде было жарко и влажно, как в теплице. Мы опустились на колени и принялись дергать сорняки; они сопротивлялись, цепляясь корнями или выходя с комьями земли, а иногда ботва рвалась, оставляя корни в земле, чтобы снова прорасти; я вкопалась ногами в теплую грязь, руки позеленели от крови сорняков. Постепенно стали просматриваться овощи, почти сплошь бледные и чахлые, фактически задушенные. Мы складывали сорняки кучками между грядками, и они увядали, медленно умирая; потом их сожгут, как ведьм, чтобы они не вернулись. Жужжало несколько комаров и слепней, с переливчатыми радужными глазами, их укусы были как горячие иголки.
Периодически я останавливалась и оглядывала забор, нашу границу, но там никого не было. Возможно, отец изменился до неузнаваемости возраст, безумие и лес могли как следует обработать его: ворох ветхого тряпья, к лицу прилипли опавшие листья. «Время безжалостно», подумала я.
Родители много лет горбатились на огороде исходная почва была слишком песчаной и безжизненной. Этот клочок земли был создан их стараниями, за счет компоста, высушенного болотного ила, лошадиного навоза, который доставляли лодками из зимних лесных поселков, когда там еще держали лошадей для перевозки бревен к замерзшему озеру. Родители таскали навоз вдвоем, в больших корзинах на носилках: два шеста с прибитыми крест-накрест досками.
Я помнила, как еще раньше мы жили в палатках. Где-то здесь мы нашли кадку со свиным салом, разорванную, как бумажный пакет, со следами когтей и зубов, содравших краску. Отец тогда был в одном из своих многодневных походов, изучая деревья по заданию бумажной фабрики или правительства, я никогда точно не знала, на кого он работает. Продуктов у мамы было на три недели. Медведь залез в палатку с едой через заднюю стенку мы слышали его ночью. Он растоптал яйца и помидоры, разодрал все консервы, разбросал хлеб, обернутый вощеной бумагой, и перебил банки с джемом; утром мы собрали все, что смогли. Единственное, что не тронул медведь, это картошка; мы как раз завтракали ей у костра, когда он возник на тропинке, решив вернуться за добавкой: этакий косолапый увалень, живая шуба с зубами. Мама встала и пошла на него; медведь замедлил шаг и заревел. Она пронзительно выкрикнула что-то, похожее на «гад», замахала руками, и медведь развернулся и потопал в лес.
Я запомнила эту картину: мама со спины, машет руками, словно собралась взлететь, и ретирующийся медведь. Когда она потом пересказывала это, она призналась, что перепугалась до смерти, но я ей не верила, она была такой жизнерадостной, уверенной в себе, словно знала магическое заклинание от любых напастей: какой-нибудь жест и слово. Она была в своей кожаной куртке.
Ты на таблетках? спросила вдруг Анна.
Я взглянула на нее с удивлением. Я не сразу ответила, пытаясь понять, зачем ей это знать. Раньше такое называлось личным вопросом.
Уже нет, сказала я.
Я тоже, сообщила она хмуро. Не знаю никого, кто их еще принимает. У меня от них тромб в ноге, а у тебя?
Ее щека была испачкана, розовый макияж потек на жаре и напоминал деготь.
У меня испортилось зрение, сказала я. Все так размылось. Мне сказали, через пару месяцев все пройдет, но не прошло.
Это было как замазать глаза вазелином, но я не стала этого говорить.
Анна кивнула; она дергала сорняки, словно волосы.
Ублюдки, произнесла она. Неужели у них мозгов не хватает придумать что-нибудь такое, что будет действовать, не убивая тебя? Дэвид хочет, чтобы я снова стала их принимать, говорит, это не вреднее чем аспирин, но в следующий раз у меня может быть проблема с сердцем или еще чем-нибудь. То есть такими вещами я шутить не стану.
Любовь без страха, секс без риска вот чего они хотели; «и у них почти получилось», подумала я, они почти добились своего, но, как и в случае с фокусами или ограблениями, неполный успех равнозначен провалу, и мы вернулись к другим средствам. Любовь предохраняется. «Ты предохранялась?» спрашивают они, не перед этим, а после. Секс раньше пах как резиновые перчатки, и сейчас тоже, только теперь вместо зеленых целлофановых пакетиков прозрачные блинчики, так что женщина может притворяться, что по-прежнему играет в органическую месячную лотерею, а не химическую. Но скоро придумают искусственную матку интересно, что я тогда почувствую. Когда только родила, я решила, что у меня не будет второго ребенка, столько вытерпеть, непонятно ради чего: тебя запирают в больнице, сбривают волосы, и привязывают руки, и не дают ничего видеть, не хотят, чтобы ты понимала, что происходит, хотят, чтобы ты считала, будто все это их дело, а не твое. Тебя обкалывают, чтобы ты ничего не слышала, ты все равно как мертвая свиноматка, ноги закинуты на металлические поручни, и какие-то люди нависают над тобой: лаборанты, техники, мясники, студенты, практикующиеся на твоем теле, неуклюже или с усмешкой они вынимают из тебя младенца вилкой, как соленый огурец из банки. А затем тебе накачивают вены красной химией я видела, как она бежала по трубке. Больше никогда не позволю проделать со мной такое.