И потом, может быть, тоже.
Не быть было бы избавлением. Но такой опции у него не было.
Мирддин поднялся. Двигаться приходилось как через стену пламени. Кажется, уже стемнело. Или, может быть, выпало поле зрения, он не был уверен.
Все уже было кончено; оставалось сделать то, что нужно было сделать или хотя бы попытаться. Идти было недалеко. Это было хорошо. И он хорошо знал дорогу. Это было хорошо тоже.
Идти оказалось не так уж сложно; из хаоса со внезапной четкостью выныривали отдельные предметы по ним можно было ориентироваться. Когда из разноцветных пятен выпал кусок крыльца пять ступеней, веранда, перила, ограждение, планки наискось, крест-накрест он понял, что дошел. Мирддин скорее нашарил, чем увидел дверь и толкнул ее в сторону; понял по шелесту, что она распахнулась, и шагнул внутрь.
Нимуэ была внутри. Даже в полумраке на нее было невыносимо ярко смотреть.
Они сидела в темной комнате, сгорбившись, и мучительно вглядывалась в воду.
Не вижу... через себя не вижу... то ли услышал, то ли прочел по губам Мирддин.
Он оперся о косяк, чтоб удержать равновесие, и попытался высказать самое важное.
Это фрактал.
Нимуэ подняла голову.
Не получилось. Мирддин попробовал еще раз.
Самоподобная система. По образу и подобию, понимаешь? Центр... центр вселенной находится везде.
Нимуэ отрицательно мотнула головой. Губы у нее задрожали, и она опять уткнулась в чашу.
Вода в ней пошла рябью.
Мирддин сделал усилие, отлепился от косяка, сделал несколько шагов и сел напротив. Накрыл ее ладони своими, притянул к себе чашу и сделал глоток.
Нимуэ вскинула голову. Зрачки у нее были во всю радужку.
Что нужно делать? спросил Мирддин.
Она открыла рот. Закрыла. Выпрямилась, выравнивая дыхание.
Смотри, ответила она.
Голос оказался неожиданно хриплым.
Мирддин посмотрел.
Он стоял на вершине горы. Впереди и внизу лежало озеро, как опал в оправе, а за спиной не было ничего. Ни тьмы, ни света, ни вакуума, ни воздуха ничего, он чувствовал эту пустоту лопатками, прижатый к ней, как к стене. Он знал, что ему надо обернуться и посмотреть туда, но не мог шевельнуться от ужаса. Накатило тошнотворное ощущение слабости. Он стал смотреть вниз, на лес и озеро, чтобы отвлечься, и все внутри заныло от красоты и хрупкости. Он знал, что одно с ними, и что должен их защитить, и что не сможет, потому что небытие сожмется и придет за ним. Что самое лучшее, что он может сделать отсечь, отделить себя от них, чтобы они выжили, чтобы не нуждались в нем и не мог. Вина и отчаяние захлестывали все.
Он знал умом, что где-то там, за пустотой, остался мир, что он должен развернуться, и шагнуть в ледяную тьму с головой, и идти через нее, в одиночку, вслепую, без воздуха, наощупь, долго, долго, долго, пока не придет. Но не мог себя заставить.
«Не смотри сквозь меня! Смотри напрямую!» пришел голос.
Он сосредоточился, отделяя себя от не-себя. Тонкая, дрожащая, как мыльный пузырь, пленка, отделила его от ужаса. Теперь было так, будто он стоит на вершине скалы и смотрит на лес и озеро, а Нимуэ стоит у него за спиной, положив ему руки на плечи и глядя сквозь него, как через стекло. Он чувствовал ее напряженный взгляд затылком.
Он постарался сделаться как можно прозрачней и начал поворачиваться медленно, медленно, сперва одними зрачками, потом головой, потом корпусом по полградуса, будто давая миру фору, чтобы вернуться обратно, вглядываясь в то, что появлялось перед глазами. Кедры, пихты, сосны, пологий берег, галька. Он чувствовал, что Нимуэ что-то делает за ним, через него, повторяя его движения шаг за шагом; мыльная пленка дрожала и колебалась, но на это нельзя было отвлекаться. Река с каменистым руслом, расходящаяся рукавами, серая и стальная; белая пена, вскипающая у валунов; сизые холмы, встающие вдалеке. Он хорошо помнил этот вид с треугольной горы над озером. Все было на месте.
Ничего не изменилось, только лето сменилось осенью. Синеватые холмы; холмы зеленее, сосны, кедры, березы, рябины, песок, пирс, озеро. Медленно, медленно, как часовая стрелка, он завершил оборот.
«Все, выдохнула Нимуэ за его спиной. Теперь все».
Они опять сидели в комнате; по две стороны чаши. В чаше отражалась река и сизые горы вдалеке. Изображение пошло рябью и пропало осталась только прозрачная вода и темные годовые кольца на деревянном дне. Можжевельник, невпопад подумал он.
Нимуэ бесшумно поднялась: «Надо проверить».
Они вышли во двор. Там стояли сумерки то ли утренние, то ли вечерние. Все было как всегда, пахло водой и хвоей, тихо вздыхало озеро, тихо шелестел лес, тихо вздыхал ветер. Только вокруг дома трава стала белесой, а черемуха совсем черной. Нимуэ провела рукой по стволу остался темный след. Мирддин нагнулся и сорвал травинку. Она хрустнула. Кристаллы на ней были похожи на иней, но не таяли.
Соль. Соль и уголь.
Он опять почувствовал слабость и тошноту, потому что вспомнил, как совсем недавно хотел именно этого. Он очень ясно представил себе уже неосуществившийся выбор как разворачивается, и уходит, как зверь из капкана, оставляя позади еще живой, кровоточащий кусок себя, оставляя за спиной все. Он был бы в своем праве, и все приняли бы его выбор, и никто не задал бы ему вопроса, потому что Жажда это Жажда. Если ты не можешь остаться значит, не можешь. Как лес, и озеро, и Нимуэ перестают быть, потому что таково было ее истинное желание и выбор. Как все превращается в соль и уголь. А ему все равно, потому что ему уже нечем пожалеть об этом.
Ему стало очень, очень страшно, потому что он не знал, почему этого не произошло. Где-то между свободой воли и свободой воли, между выбором и выбором что-то сдвинулось на волосок. Что-то, благодаря чему все не закончилось так, как должно было закончиться. И принять это было сложней, чем принять Жажду, потому что Жажда была закономерностью. Очень важной, очень страшной, неизбежной но закономерностью.
У чуда? того, что произошло? не было закономерности. Не было объяснения. Одно не вытекало из другого.
Нимуэ стояла у мертвой черемухи.
У нас слишком много власти, горько сказала она. И слишком мало.
Он подошел и взял ее за плечи. Чувство было как от прикосновения ко льду лед тает, нарастает снова, опять тает, опять застывает, слой за слоем; это как бежать вверх по эскалатору, текущему вниз. Нимуэ изо всех сил пыталась отстроиться от него. Он не понимал, почему. Мирддин отнял ладони; они горели, как от снега.
Нимуэ повернулась к нему.
Ты можешь уйти теперь.
Он попытался представить, как уходит.
Это ощущалось, как отрезать себе руку. Или попытаться самому вырвать себе глаз.
Наверное, существовало какое-то условие, при котором он мог бы попытаться это сделать. Наверное, существовало какое-то условие, при котором он бы преуспел. Но думать об этом не получалось; все внутри начинало скручиваться все в ту же самую черную дыру.
Я... медленно произнес он; выбирать формулировку приходилось очень аккуратно, потому что внутри что-то вопило от ужаса и протеста, истошно и нечленораздельно, не уверен, что смогу. Даже если попробую. Ты... хочешь, чтобы я ушел?
Нимуэ вся вскинулась. Голос у нее упал до шепота.
Мне кажется, она тоже выговаривала слова медленно, как через силу, избыточно четко артикулируя, как говорят на сильном морозе, что я могла бы убить. Или умереть. Чтобы ты остался. И это неправильно. Никто не должен настолько сводиться к Жажде. Не может. Не должен. Чем ближе я к тебе, тем это страшнее.
Тогда почему ты позволила мне помочь?
Она опустила голову.
Лес. И озеро. Они не виноваты, что я не справляюсь. Никто не виноват.
Она говорила, горько и устало, а внутри и сквозь нее переливалось священное пламя, но у Мирддина не было слов, чтобы рассказать об этом.
Почему ты вернулся? спросила она.
Он зажмурился. То, что пригибало его к земле. То, что сжигало его изнутри.
Знание, ответил он. Знание должно быть передано.
У нее метнулись зрачки вверх, вправо и обратно; он прочел по этому движению, как она принимает решение, списывая себя со счетов во имя неназываемого должного; это тоже было неправильно, и он открыл было рот, чтобы сказать об этом, но Нимуэ покачала головой:
Что нужно делать?
Он поднес пальцы к виску.
Можно?
Можно.
Что-то сдвинулось. Мир изогнулся и пошел от них волнами, выворачиваясь наизнанку. Центр вселенной наложился на центр вселенной; «Внутри» и «Вовне» опять смешались.
Самоподобная система выгнулась, отражаясь в себе самой.
Нельзя вместить Истину; нельзя вместись Вселенную, но можно вместить чужую душу, равновеликую твоей и равновеликую всему миру. Черная дыра внутри это был всего лишь слот; всего лишь место для знания; то, что должно было быть заполнено для сохранения целостности.