Я человек. Он...
Земля пошатнулась и мягко ушла вбок. Перед глазами мотнулся алый помпон. Встревоженное лицо Блейза. И чего это он?
Что? Что ты говоришь?
Мирддин цапнул его за воротник, подтянул к себе и шепнул на ухо:
Я человек. Он... он-то-ло-ги-чес-сс-ки.
Пальцы разжались.
Планета неслась сквозь пространство мимо молчащей пустоты, мимо поющих огней. Он лежал на поверхности, и перегрузка вдавливала его в камень, в землю, в гранит, как в мох, мягко, безбольно, неодолимо. Скорость. Неподвижность. Хрупкость. Надежность.
Я есть.
Где-то там, внутри, в глубине, порхали по клавишам легкие пальцы. Сходились и расходились тектонические плиты. Волны набегали на берег, стирая следы, затягивая прорехи, разглаживая песок. Ощущение присутствия было всеобъемлющим, и можно было позволить себе просто быть. Плыть на тонкой бензиновой пленке между «внутри» и «вовне».
У присутствия было имя.
«Нимуэ».
«Здравствуй, Мирддин».
Мир медленно возвращался.
Пространство где-то под открытым небом.
Слух плеск. Шелест ветра. Сердце. Два сердца. Дыхание.
Запах вода. Палые листья. Дым. Сосновая смола.
Авалон. Такой горький, и свежий, и сладкий воздух бывает только на Авалоне, и на Авалоне -только в одном месте.
Это было то самое учебное озеро, а он лежал у самой кромки воды, головой у Нимуэ на коленях.
Нимуэ; Нимье; Нинева...
Или я умер, невпопад подумал он.
Послышался тихий смех.
«Ты выходил из тела. Это может считаться умер" по человеческим меркам».
Она была сейчас больше Гвендолоена, чем Вивиан, больше Нинева, чем Нимье, и больше Нимуэ, чем озеро.
«Как я сюда попал?»
«Тебя привез Блейз. И еще такой смешной человеческий мальчик. Ты не дал уничтожить деревню. Они благодарны».
«Они не должны. Я сделал это для себя, а не для них. Из гордости, а не из доброты. Я... был с Дикой Охотой. С... фир болг.»
«Шшш. Я знаю».
«Но я не знаю».
Не знаю, кто я, выговорил он вслух. Не человек. Не дану.
Он разлепил неподъемные веки.
В сумеречном небе плыла белая луна, и глаза у Нимуэ были как две маленьких луны.
Ты Мирддин Эмрис, сказала она. Этого достаточно.
[1x04] жажда
Мирддин вышел на берег озера и увидел ветер. Он переливался, как охапка павлиньих перьев, и каждое перо несло свой вкус, и цвет, и запах. Мирддин вгляделся, и чем больше он вглядывался, тем больше ветер расщеплялся на тонкие, разноцветные, переплетающиеся пряди теплее, холоднее, пахнущие озерной водой, мхом, смолой и хвойными иглами, влажной беличьей шкуркой, грибами, прелью, кедровыми корнями, погруженными в ил, багульником, палым листом, белыми пальцами, растершими горсть брусники... Ветер был переплетением бледных, разноцветных нитей, вобравших в себя все, к чему прикасались, за каждой из них можно было последовать и вернуться к началу но как выбрать, за которой? они разбегались, расходились в разные стороны, таяли, внимание рассеивалось, не успевая...
Ветер ударил в лицо и рассыпался. Мирддин вздрогнул, очнувшись, и только тогда понял, что шквал не шелохнул и палого листа, лежащего на причале.
Это был дурной признак.
Это был настолько дурной признак, что Мирддин постарался задвинуть знание о нем в сторону.
Существовала вероятность, что это просто последствия недавних событий, остаточные явления после встречи с Дикой Охотой; не было ничего странного в том, что разобранное и собранное вновь тело обостренно воспринимает звуки и запахи; ничего и странного в том, что разобранное и собранное вновь сознание испытывает проблемы с концентрацией.
Он опустился на одно колено, чтобы плеснуть воды в лицо но от его прикосновения она отпрянула, как живая. Стеклянная, ровная поверхность озера вздрогнула, вздыбилась на мгновение и обрушилась с плеском будто кто-то резко встряхнул скатерть. Мирддин медленно выпрямился. Это уже нельзя было списать на аберрации восприятия.
Зажужжал наручный комм. Мирддин нажал прием раздался треск помех. Связь оборвалась.
По-прежнему оставалась крошечная, ничтожная вероятность, что это совпадение.
Комм зажужжал опять. Всплыло сообщение от Нимуэ: «Ничего не пей! И не ешь тоже ничего!».
Экран моргнул и умер.
Мирддин развернулся и побежал, пригибаясь от низких веток и перепрыгивая через спутанные корневища и кедры-стланцы. Мох глотал шаги, только сбитая с хвои роса рассыпалась дробью о листья, взблескивая налету в просветах между стволами.
Он выбежал к пирсу и замер. Нимуэ стояла на самом краю, опустив голову, и гулкая тишина расходилась от нее кругами, как от камня, брошенного в воду. В тишине неожиданно громко отдавался чуть слышный звон. Мирддин подошел ближе и увидел его источник Нимуэ держала вытянутую руку над озером, и из горсти сыпались песчинки, ударяясь о зеркальную гладь. От них разбегались, пересекаясь, ажурные кольца, и Нимуэ смотрела на них, не отрываясь.
Красиво, верно? сказала она, не оборачиваясь.
«Зачем было делать живое из неживого? Зачем было все портить?»
Она не произнесла этого вслух, но Мирддин поймал обрывок мысли, и мысль ему не понравилась.
Что происходит? спросил он.
У меня мир отваливается, ровным голосом ответила Нимуэ. Портал отрубился. Проверь флаер, он попроще.
Он попробовал завести флаер, покачивающийся на воде у пирса. Безуспешно.
Попробуй еще раз.
Нимуэ сжала пальцами виски и зажмурилась, беззвучно шевеля губами. Мирддин опять попробовал включить двигатель. Приборная панель зажглась было, мигнула и погасла окончательно.
Без толку, сказал он, вылезая на пирс обратно.
Нимуэ обхватила себя руками.
Я не помню, как он работает. Не могу сосредоточиться, виновато сказала она.
Вид у нее был такой, будто больше всего она хочет сжаться в комок и натянуть на голову одеяло.
Мирддин вдруг понял, что именно это она сейчас и делает. В каком-то смысле.
Ты сворачиваешь пространство в локус, произнес он.
Я?! Нимуэ резко вскинулась к нему и так же резко отшатнулась обратно.
Мирддин не успел понять, что произошло. Расплывающийся мир вдруг сошелся в одну точку. Это было как удар грома.
Тебе надо уходить. Вот рюкзак. Ничего не ешь местного и не пей материя тебя привяжет. Вода в рюкзаке бутилированная, она из мира снаружи. Еда тоже. Я не знаю, какой будет радиус у локуса. Думаю, за сутки ты успеешь выбраться. Сутки я попробую продержаться, потом он схлопнется, голос доносился как издалека. -Мирддин, ты меня слышишь?
Он кивнул. На большее его не хватило. Нимуэ зашагала прочь. Каждый шаг, кажется, отзывался по земле дрожью.
Мирддин где стоял, там и сел. Его трясло.
Это нечестно, подумал он. Я ведь только что выбирал. Я ведь уже выбрал!
Никогда не бывало так раньше, чтобы он встречался со знанием и отступал. Увидеть, понять, сформулировать это было хорошо, это было правильно. Он никогда не сталкивался с невместимостью истины.
Сейчас край завесы хлопнул, на миг расступаясь. Истина была ослепительной. Ослепляющей.
Невозможно было смотреть. И не смотреть тоже было невозможно.
Как ты можешь так со мной? Как Ты можешь?!
Как мне с этим знанием теперь жить?! Что мне теперь с ним делать?!
Он никогда не чувствовал себя настолько полностью, абсолютно беспомощным. Он никогда не знал ужаса. Никогда не знал преклонения. Бессилия. Благоговения. Отчаянья.
С истиной невозможно было сосуществовать; невозможно было ее вместить; невозможно было выдержать.
И без истины существовать тоже было невозможно, потому что она все.
Истина была живой, личностной; нельзя было, как всегда, вынести себя за скобки, вынуть из ситуации, стать наблюдателем. Из кожи, из времени, из пространства вывернуться было бы легче.
Накатило острое, бешеное, яростное желание не-быть. Не рождаться никогда на свет; не существовать; чтобы не было на свете никого, ничего потому что больше никак, никак нельзя было заполнить эту огромную, черную дыру внутри.
Которую не наполнить Истиной, потому что Истины не вместить живому, а больше не наполнить ее ничем, никогда, никогда.
Вот поэтому Жажду называют Жаждой и не делят память о ней с другими.
Это слишком, слишком, слишком страшно.
Мирддин сжал зубы, вцепился в волосы на затылке и изо всех сил дернул. Стало немного легче.
Глубинный, нутряной ужас ситуации был в том, что все уже, уже произошло. Мир уже раскололся. Даже если сейчас перерезать вены, или размозжить себе голову, или вколоть в вену содержание всей аптечки разом это значит только застрять в этом мгновении голодным духом. До скончания времен. На вечность. И еще одну вечность.
До Страшного Суда.
И потом, может быть, тоже.
Не быть было бы избавлением. Но такой опции у него не было.
Мирддин поднялся. Двигаться приходилось как через стену пламени. Кажется, уже стемнело. Или, может быть, выпало поле зрения, он не был уверен.