Пентаграммы - Аркадий Застырец 2 стр.

Погляди сюда, лиценциат,
Не води растерянно глазами.
Ты модель, и кажется, не рад
Почитай-ка что-нибудь на память.
Расскажи о чёрной ворожбе,
Если не боишься. Если хочешь 
О любви безумной, о гульбе,
Молодецких кознях среди ночи,
Как рога наставил старику,
Как отшила набожная баба,
Расскажи про гибель и тоску,
Про гашиш у старого араба,
Как ты солнце с Крюгером встречал,
Украшая ленточками флюгер,
Как тебя нашёл глазами Крюгер
И в костре на площади кричал
Ярче свет на левой половине,
Волосок лежит на волоске,
Верный знак служенья медицине 
Матовые ландыши в руке.

В ажурный двор несут букеты белых лент,
Самшитовый замок на розоватом створе.
Как море далеко! И сладко вспомнить горе,
Качая на руках поющий инструмент!
В копчёное стекло жара подслеповато
Бессмысленно глядит на медленный фонтан
И в нежных облаках земного аромата
Любимая к тебе прильнула, капитан.
Твои мечты сбылись, и всё у них на страже
Ты видел этот сон на мертвых островах,
Где лишь сухой песок, холмы горячей сажи
И выступает соль под солнцем на камнях.
Ты видел этот сон в полуночном пожаре,
Объявшем твой корабль, и лёжа на шипах
Злой лихорадки, и на греческом базаре
С дощечкой на груди и цепью на ногах.
И, отложив канун, ты трогаешь руками
Узор дарки, лицо, рябую мастабу 
И борода блестит, омочена слезами
Во сне и наяву, во сне и наяву

Снег падает, волна о берег плещет,
Темней тавро в тугих морщинах лба,
Надрезанные чёрточками вещи
Цепляет кисть искусного раба.
Отброшен меч, от вражьей крови чёрен,
А враг, он вот, в парчовым кушаке,
Красив, убит и страшно опозорен,
И голова в запёкшемся песке.
Искусный раб, у сломанного стяга
На пышном трупе выложив листы,
Письмо рисует. Помыслы чисты,
И в полумраке светится бумага.
О хитрых планах войска из столицы
Он вяжет весть на топком берегу
К поджатой лапке выученной птицы
И засыпает в медленном снегу.
Разводит зубы смерть железным звоном
Всё очень просто только на словах,
И пахнут иероглифы лимоном:
«Чжан Бао жив. Мы встретимся в горах».

Терпите: кажется, вот-вот
Настанет час перипетии.
Возможно, сцену вдруг зальёт,
Из раны хлынув, кровь витии.
А этот злой мятежный хор
Тиран с ухмылкой объегорит,
С судьбой в суде ещё поспорит
Зарвавшийся сановный вор.
Крепитесь, ждать не до утра 
Так лаконична наша пьеса
Смеяться зрителю пора!
Вы плачете? Какого беса?
Вот жаль, вы не были вечор:
Мир не видал таких трагедий! 
Рыдая, зал обманом бредил
Да поумнел, видать, с тех пор.
Патроны в ружьях холостые,
Речами усыплён народ
Но стойте, кажется, вот-вот
Настанет час перипетии!

Неверского графа угрозы
Мне, право, теперь нипочём!
Французские, сука, берёзы
Висят над бурливым ручьем.
Крапиву качая и нежа,
Стеною идёт на восток
От Буржа до самого Льежа
Апрельского ветра поток.
Какие бурлят разговоры
На пьяных отважных устах!
Парижские, сука, жонглёры
Подружек ласкают в кустах.
Рассёдланы рыжие кони,
Распущены враз пояса,
В бредовом сливаются звоне
Рыдания, смех, голоса
В восторге от собственной позы,
Клариса поводит плечом.
Неверского графа угрозы
Мне, право, теперь нипочём!

Пляшет шут на канате на шее сидит обезьяна,
Пляшет шут и поёт, растянув намалёванный рот,
И хохочут в толпе, и кричат, балагуря вполпьяна,
А со лба у шута по щекам и за шиворот пот
Льёт и льёт, будто шут рудокоп, размахнувшийся в штреке,
Иль степенный кузнец, из огня распластавший булат.
Он получит свой хлеб и сомкнёт потемневшие веки,
Но приснится шуту не Небесное Царствие  Ад!
Здесь припомнят ему ремесло оголтелые черти,
Станут в темя лупить, как на ярмарке бьют в барабан,
Вставят в задницу и через челюсти вытащат вертел,
И на части разъяв, соберут из костей балаган.
Он во сне заорёт и откроет глаза до рассвета,
Слёзы вытрет ладонью и залпом бутылку вина,
Перекрестится раз, пробормочет четыре куплета 
И ударится лбом в переплёт слюдяного окна!
И на площади в полдень он снова штаны потеряет,
Тощим низом блестя, всуе Бога помянет и Мать
И пойдет сквозь толпу на руках, про себя повторяя:
 Ничего, ничего. Кто-то должен за них пострадать

За грядой гремящих льдин
Продуваемого взгорья
Снится радужный сатин
Итальянского приморья,
Где скрывает восемь лун
Апельсиновая зелень,
Черепаховый валун
Изумительно бесцелен,
И не в куколе без слов,
А богатый жадной речью,
Сдвинул шапочку овечью
Автор адовых кругов
Если полночь он астролог,
Если день минералог,
Точно год разлуки, долог,
В точном слоге царь и бог!
Обладатель дорогой
Тетивы звенящих связок,
Мира целого изгой,
Как ведьмак из страшных сказок.

На сожжённом луною портрете
До сих пор не погасли глаза,
Как не гаснет в кольце бирюза
Боже правый, несчастные дети!
Это было последней весной
Накануне кровавой эпохи,
И дела были плохи, ох, плохи!
Звёзды снова грозили войной.
В Петербурге уже забродили,
Закружили кошмарные сны,
Но на дачу детей вывозили,
Как всегда на грибы да блины.
Вдруг отец по пути на Финляндский
В эту комнату всех поманил 
И осклабился Войно-Оранский
И про птичку сказать не забыл.
И застыли в магическом свете
Подбородком, лицом и плечом 
Боже правый!  несчастные дети
С гимнастическим белым мячом.

У волка голодный жонглёр на примете
Зима. Что до лично меня 
Я слышу, как дышат спокойные дети
Игрушечным воздухом дня.
В окрестностях нету ни света, ни дыма,
И, грея лягушку в руках,
Волшебник по городу невозмутимо
В высоких идёт сапогах.
Сапожнику снится роскошная щётка,
Солдату за подвиг медаль,
Волшебника разоблачает походка
И взор, улетающий вдаль.
На кровли земной черепичную чашу
Наносят белил облака,
А гномы мешают пшеничную кашу
И черпают из котелка,
Стараясь наполнить помятые миски
Всех страждущих грязных бродяг,
Чей гомон становится, тёплый и низкий,
Ответом на каждый черпак.

Разлито молоко,
И тянут время гири.
Выводит «Сулико»
Старик на гудаствири.
Весёлым помазком
Отец разводит мыло,
Под розовым цветком
Присевший на перила.
Взлетает белый креп,
Приоткрывая горы,
А мама режет хлеб
И жарит помидоры.
Взрывает разговор
По радио зарядка,
И шевелится двор,
Потягиваясь сладко.
И, распахнув окно,
Я, злой и долговязый,
Зову тебя в кино,
Мой ангел черноглазый.

Хорошо, покуда не горит:
Не спеши, не складывай в тревоге,
Не решай, какой тебя кульбит
Выручит в навязанной дороге.
Не корми любимого кота
На прощанье, впредь и до отвала,
Не целуй нательного креста,
Опасаясь: вдруг осталось мало?
Не стругай для посоха ножом
Старую занозистую палку,
Что в руке топорщится ежом,
Лучше в печку сунь её, нахалку.
Башмаков с тоской не проверяй 
Не дырявы, а? Не промокают?
Не ищи, поскольку не теряй
Тех вещей, что к месту привыкают.
Хороши на карте Кипр и Крит!
Лампа, свитер, тени снегопада.
Дети спят. Жена тиха и рада.
Хорошо, покуда не горит.

На нитях серебра прозрачные шары
Свисают с потолка под брюхом крокодила,
Зеркальная стена понуро отразила
Дверной проём, лучи и танец их игры.
Гримасничает тролль с резиновым лицом,
Закрытый сургучом в замызганной реторте,
На маленьком станке соседствуют в супорте
Простой железный болт с брильянтовым резцом
А книга на столе? Посмотрим, что за книга,
Смахнув кленовый лист небрежным рукавом
На титуле венок, разбитая верига
И римское число под ликторским пучком
Заглавие хлопок и туча серой пыли!
С испугу нетопырь подъял переполох,
И я со страху в пот и в пояс адской силе,
Врага упомянув некстати, видит Бог!
Но вскоре осмелев, заглядываю в нишу
И белую сову вполголоса бужу:
 Есть кто-нибудь живой?  и кажется, что слышу,
Как чучело ворчит:  Ума не приложу!

На медном алтаре дымится туша
Уже разъели с моря Карфаген
Любовь и соль да он почти разрушен:
Кой толк с такими бухтами от стен?
Вручая жизнь воинственным прикрасам,
Чей Пиренеи временный причал,
Девятилетний храбрый Ганнибал
Простёр ладонь над раскалённым мясом.
Все планы, оговорки и причины,
Как шелест волн, с луною отойдут
Тропою Марса шествуют мужчины 
Ни жёны их, ни матери не ждут.
Но Риму Ганнибал отворит жилы,
В родные бухты вломится спиной
И вновь бежит от суженой могилы
В малоазийский омут земляной.
В кольце врагов он твёрдо скажет яду:
 Мой Карфаген, я сдаться не могу
И грянут перевёрнутому взгляду
Слоны и негры с кровью на снегу.