Мой дом бесконечность - Щедровицкий Дмитрий Владимирович

Как самоцелью и судьбой сонат,
Как в сон глубокий,
Сквозные зданья снежные звенят
На солнцепеке.
Преображенный переходит в боль 
И виден лучше,
Когда так сладко редок лист любой
В осенней гуще.
И в небольшие эти города
Уйду на треть я,
Неразличимый от кусочков льда,
От междометья

Подрезанное дерево диковинный светильник,
Березы только вышиты, судьба совсем с иголки.
Лесные звезды спрятаны в суставах клена тыльных,
И светятся раскрытые ворота на пригорке.
Несложный выкрик скрытых птиц по рощицам рассован,
В глотанье глины голоса разломанной недели,
Из глуби запаха болот из кислого, косого
Зовут белесо. Не поймешь ликуют ли, в беде ли.
И ветер выросший поет, взобравшийся на клирос,
В воде сияют под травой невиданные лики.
Расстелим плащ, разломим хлеб, посетуем на сырость:
Идти придется до утра темно стучать в калитки.

Меня поймать решили,
А я уже не здесь.
Я вижу руки Шивы,
В них стрелы, меч и месть.
Я помню, как он вырос
Из запаха цветка
Мой прах огонь не выдаст,
А пепел съест река.

Казалось бы всегда с Луною не в ладу,
А лучше с яблоком садовым.
Но косточки горчат, и движется наш дух
Меж влажным и медовым.
Но капли входят в пар, и льется молоко
Среди созвездий убеленных.
И птицы устают от белых облаков
И прячутся в зеленых.

Священное зернышко ржи,
Для звезд оно тоненько светится,
И яблоком диким лежит
Под лапой небесной Медведицы.
Из разных углов и времен,
Ступая по спаянным лезвиям,
Сверкает старинный Амон,
Разбросан по разным созвездиям.
И тот, кто просторы вскормил
С немыми, святыми, тиранами,
Сокровище весь этот мир
Играет горящими гранями.

Разросшимся древом, горчичной мечтой
Задеты монеты, оковы,
Укатятся с рук и не страшно ничто
За детской игрой пустяковой
Кому угрызенья зима задает,
Рождая ледовый фундамент,
Садами застывшими давит и бьет,
Подземными реками давит?
Буран расцветает и ясень несет
Поставить над всеми другими.
Какое названье нисходит с высот
Забывшему прежнее имя?
Посеяв мечты о далекой стране,
Кто в странствиях дивных остался,
Чей посох усталый расцвел в тишине
В дали Киликийского Тарса?

Так душа, зимой внезапной
Облизав кору шершаво,
Охватив ветвями запад,
Поворот луча решала.
Посох трубка мертвой крови,
К жизни зимнее введенье
От Ствола всего живого
Принимает дар цветенья.
И рубахой духа, лавой
Ветер в мысли сохранится
На извилистых заглавьях
Богом созданной страницы.

Со смертью Али прекратились потоки,
И падали звезды, вопя о пощаде,
Вздымались низины, померкли пророки
И вспыхнуло небо, с землею в разладе.
Но молвил Али о таинственном нищем,
Что явится ночью за царственным телом.
И брошен был труп на тележное днище,
И выли колеса в саду оголтелом.
Плоды опадали и лезли из кожи.
Но следом разгневанный вышел потомок,
И лошадь нагнал, и схватился за вожжи,
Взмахнув над возницей мечом средь потемок.
И нищий откинул с чела покрывало:
Открывший лицо пролетавшей комете
Али улыбался И как не бывало
Ни лиц, ни времен, ни телеги, ни смерти.

Безмолвно чистит перья пеликан.
Над ним звезда разверзлась крестной раной,
И в пустоте тихоня-океан
Ласкает обездоленные страны.
Волна уходит в ясный плач с людьми
Страдать ребенком, девушкой, старухой
Прости меня, о Небо!
Протяни Сверканьем снов унизанную руку.

Душа нагорьем раздраженным
Встает и падает на карту,
Раскалывая дни и жанры
Теней объемного театра.
В картон впеклась живая рана
Как брешь во вражеском кордоне,
И рукоплещут океаны,
И карта мокнет от рыданий.

Ночь содрогнулась приближеньем боли,
Плоды пространства страхом налиты,
Звезд оскуденье слышимо сквозь голый
И зримый голос пустоты.
Толпой созвездий густо замирая
У входа в суженный зрачок,
Отягощенный свет взывает: «Равви!
Я в этой тьме один, как светлячок».

Кого ты встретил,
Кого ты видел возле грушевой горы,
Кто с нами третий,
Кто двери лета затворенные открыл,
Кому все эти
Дубы и клены многоярусной игры,
Кто чище смерти
Оделся в тогу аистиных сладких крыл?

К небосводу багрового гнева
Обратился приземистый лик:
За окном собирались деревья,
Я поклоном приветствовал их.
 Что нам делать, стропила вселенной,
Колоколенок птичьих столбы,
Коль в подлунном наследном именье
Мы клейменные страхом рабы?
 Препояшемся бранной листвою
И на пилы пойдем напролом,
Если Темный воссядет главою
За медовым гудящим столом.
Нам известны хоромы и клети,
Мы в любое глядели окно.
Лишь молчавшим в теченье столетий
На Суде будет слово дано.

Я слово во тьме, словно птичку, ловлю
Что может быть лучше пути к соловью?
Оставь голоса недалек твой закат.
Ты знал, как отдельные звуки звучат.
Он все обращает пред музыкой в прах
И с ней пребывает в обоих мирах.

Записывай: истрепанные травы
В посте и созерцанье пожелтели,
И дуб темноволосый, многоглавый
Качается в молитве листвотелой
Прости, но я неправильно диктую
Шумели мысли, медленно стихая:
Я вписан в книгу, гневом налитую,
Я сам, молясь, смолою истекаю

 Для чего ты звенишь, шелестишь,
Дал истоки звучаниям разным,
Разве ты соловей или чиж,
Что тревожишь нас голосом праздным?
 Что мне делать? При жизни со мной
Говорили лишь стоном и ревом,
И пред самой кончиной, весной,
Только клен перекинулся словом.

Названье позабыл. Мне кажется, оно
И раньше редко так произносилось,
А нынче вовсе ветром сметено,
В минуту вьюги в память не просилось
Осталось корку бросить за окно
Простите, не мертво оно. Скорей,
Застыло где-то. Зимами другими
Дышать ему пришлось
Я вспомнил: это имя.
Оно черствело льдинкой средь скорбей,
И было больше пламени любимо.

Почуявший скачки словесной лани,
Не медли, напрягая мысли лук,
Не оглянись, благословенья длани
С охотой возложив на легкий плуг.
 Он понимал, что говорят вокруг.
Склонившись над душой, расцветшей втайне,
Над чашей ароматов и заслуг,
Не зная речи, в сумерках желаний
Вкусивший от тепла воздетых рук 
 Он понимал, что говорят вокруг.
Скользят не по дороге лета сани,
Зимою колесницы слышен стук.
Над ним и в нем, концом его исканий
Ствол вечности с дуплом избытых мук.
 Он понимал, что говорят вокруг.

И звук свирели с нивы непочатой,
Исполнен лепета птенцов,
Слетел с высот и веки запечатал,
И усмехается в лицо.
Но иллирийцы напрягают луки,
Опутан нитью остров Крит,
И не пойму: то крылья или руки,
И не хочу глаза открыть.

Стучат настойчиво. Дверь отвечает
Таким же стучащим: «Кто?»
И в чашке качается, вместо чая,
Из книги сухой цветок.
Мой дом встревожен. С обложкой белой
Возилась ключница час.
Все только спали. Все живы, целы,
Зевают окна, лучась.
Узнай себя в этом старом рае,
В негромком особняке,
С погасшим садом душой играя
И с веточкой лет в руке.

Спицы лета вертятся быстрей,
Но и в них целую гром и шорох
Мудрый город, круглый год кудрей,
Черною росою орошенных.
Окунаешь в пену и смолу
Локон золотеющий, летящий,
Наполняешь полднем легкий луг,
Желтым соком жаждущие чащи.
Раствори мне губы в этот час,
И ворота неба, и бутоны:
В голубые гимны облачась,
Седину светил губами трону!

Ты болот и трясин колонист
Пренебрег водопадом гортанным.
Рукавом от чудес заслонись,
Ослепленный ирландским преданьем:
Как оделись в печаль догола
И тела их оленьи, и лица,
Как из лука выходит стрела,
Будто слово из уст прозорливца,
Как зеленый пронзен средь полей,
Как в огонь увлекает багровый,
Как настигнутый синий олень
Закрывает надмирную кровлю,
О зверье застывающих чащ
Возвещая серебряным горном,
Расстилая светящийся плащ
В дольнем мире и в Имени горнем.