Глубинная почта - Аркадий Застырец 2 стр.

Броненосец идёт по чернильному шторму,
Не в потёмках  в июльской стремительной тьме,
Утверждая всем весом утюжную форму,
Раздвигая прощанье огнём на корме.

Броненосец, ведомый слепым капитаном
Материнской упрямой и скорой руки,
В доколумбовом шаге, от замысла пьяном,
Суперструнам и вечному льду вопреки.

Броненосец, невооружённому глазу
Нарочито невидимый в воздухе сем,
По границе, по чёрному мира заказу,
По всему, что и ну его, правда, совсем!

И проходит, светя через фибры и вежды,
Оставляя такой полыхающий след,
Что взрывается сердце весельем Надежды!
А ведь думал, Надежды в живых уже нет.

Итак, блаженная суббота
С мороза в комнаты вошла 
Во сне потерянного счёта
Остатки снегом замела,

Земные сроки отменила,
Без бани мыслями чиста,
Непоступательная сила,
Приют молитвы и поста.

Не то чтобы душа устала 
Всегда трудов себе найдёт,
Неделю Марфа хлопотала.
Теперь, Мария, твой черёд.

Вот живу и дышу, как мальчишка
в июльской реке,

Чья вода глубока и тем более там холодна
Колокольная бронза уснула
в прибрежном песке,

Или выползла чудом с глухого и топкого дна.

«Я не против реки!  мама радостно вдруг невпопад. 
Сколько хочешь, ныряй или на берег тот уплыви!»
Только я не хочу. Я готов уже к дому, назад,
По колено в траве да чего там!  по локоть в крови!

Погоди-погоди, отпусти-ка тычинку весла,
Сядь поближе, на камень, и голову так запрокинь,
Чтоб ослепнуть от солнца Ну, надо же!
Носом пошла,

На земле поалев, золотая небесная синь.

и бог над девочкой смеялся,

и вовсе не было его.

А мальчуган, причастный чудесам,

несет в ладони семь стеклянных граней

Пусть не знает никто, сколько именно, но
У стакана гранёного граней побольше,
Даже если без газа и красно вино,
Если только в Москве, а не где-нибудь в Польше

Или там, я не знаю, где сходятся встык
Потемневшая Лаба и пьяная Влтава
И над гладью созвездие стынет, как штык, 
Не смертельно, а просто уже  величаво.

Если только в Москве, ни мертва, ни жива,
Как положено нашим сестрам напоследок,
Ты лежишь и вдыхаешь предсердьем слова,
Чтобы выдохнуть лёд на великих соседок 

На Иосифа тяжесть и нежность  ага 
И прощальное небо бело и полого,
Бог  с тобою, в ногах полыхают снега
Ну и что, что у девочки не было Бога!

Я живу в нищете,
в полумраке упавшего снега,
Ничего не хочу
(я же только что каши поел),
Не ищу ничего,
ни огня, ни с огнём человека,
Просто вижу во всём
убивающий нежностью мел
Так уж вышло, что дожил
до пятой потёртой ступени,
А куда эта лестница,
Господи, страшно сказать.
На моторе моей
нарастающей с возрастом лени
То и дело взмывают над полом 
то стол, то кровать.
То и дело  сказал
набирающий скорость бездельник,
От мороза укрывший
в квартире своей облака,
И глаза оглядели
внизу покачнувшийся ельник,
И поправила свет,
обронив рукавицу, рука

Оглушительны  шёпот и стон,
Крик не слышен, и слепы огни.
Сквозь удушливый обморок-сон
К тишине закордонной прильни

Выдран с кровью из сердца Восток,
Испарились  нет более слёз,
И по жилам струится песок 
Это всё! Передоз! Передоз!

Беспосадочно души взвились,
Та  снегирь, эта  злая оса
Уложили затылками вниз:
Пусть вольются в глаза небеса.

Наш дом, где разрываются сердца,
Опасен был и вечером в июле,
Чуть бигуди, блестящие, как пули,
Завертят больно кончики лица

И салом пальцев карточный атлас
Хлестнёт по подоконнику заката:
Хотя и не точна аптечно дата,
Мы знали, кто  вперёд оставит нас.

Прощай, исчервоточенный буфет,
Где тишина и паника  соседи
И отражают недра горький свет
Горением сребра и дымом меди.

Прощай, усталый маятник-снаряд,
Забивший тьму гвоздями перемены,
И ты, златой растительный накат,
Украсивший ещё сырые стены.

Прощайте, духи левого крыла!
Мы больше не нуждаемся в ответах
Ужели нас нелёгкая взяла,
Рыданием безверия отпетых?..

Точно птичье перо 
разновесами воздуха в качку 
Исчезающий день
направляется к центру Земли,
И украдкой закат,
означающий света заначку,
Все набитые смыслами
топит мои корабли.
Неживая вода
отменяет и молнию славы,
Полыхнувшей в глаза
с улетающей спицы креста
Но подснежную мглу
шевелят воскресения травы,
И прозрение  там,
где восходит царить слепота.

*
Все разъехались в день похорон,
И внезапно один я остался:
Дом отцовский меня разлюбил.

**
Меры страданию нет:
Боль на Земле неделима
Умирая, просилась домой.

***
Огонёк на крыле самолёта
Показался луной:
Через двадцать минут  на посадку.

Последний путь  не худший вариант.

Во власти зрения и слуха,
Я помню всё, что ты забыл
В эпоху истребленья духа
И расточенья слабых сил.

Земле претит стоячий катет,
За вдохновенье мстит она.
За слово точное не платит
Трудов тяжёлых тишина.

Скажу и слова не нарушу:
Не гуще крови наш талант,
Последний путь  всегда наружу,
Он  вообще не вариант.

Но ты есть ты  на чёрной тяге
Предательских и подлых лет
Сорвался кляксою с бумаги
Во внешний вешний вечный свет

И возле беговой дорожки
Разлёгся на моем столе 
С вьетнамской маркой на обложке
И в ламинате, как в стекле.

В подножье ночи со свету скользя,
Земные луны скоры и упруги
Но отчего-то, братия и други,
Не верится, что вспять уже нельзя
И нет пути в теней подсенный ход
Из улицы на белый берег моря,
Хотя бы молча или только вторя
Всему, что умирающий народ
Поёт и говорит, в прилежном хлопке
Сосредоточив прямо на себе
Божественное, забранное в скобки
Неподлежанье сказанной судьбе.
Не верится, что век необратим,
А верится, что всё ещё возможно 
Войти во двор, ступая осторожно,
И разглядеть над кровлей зимний дым.

В высокой прохладе надмирной дороги
Поджав перепончато-алые ноги
И в ночь отметелив летающий лёд,
Сестра моя Чайка по небу идёт

Сестра моя Чайка, без нижнего толка
Забывшая землю во сне богомолка,
На воздухе лёжа, уже не спешит
Высматривать, кто там в воде мельтешит.

Не мечется страстно и не выбирает 
Сестра моя Чайка, живя, умирает
И даже, возможно, к нечаянью зла,
Жива  потому что уже умерла.

Мы с тобою наверное братья по крови
В этой нашей извечно вечерней поре,
Вдоль речного пути колоколец коровий,
Промывающий слух деревенской дыре.

Как бы ты ни качал языком величаво 
Страшновато представить в излучине лет,
Из какого кривого, помятого сплава
Мы с тобою случайно явились на свет.

Нас мотает свирепой эпохи походка
И бесцельных ударов уродливый счёт,
Навсегда под ногами затоплена лодка
И по стрежню подвыпивший жихарь плывёт.

Медяки обречённые в рваном кармане,
Мы идём и гудим, а когда упадём 
Растворимся в болоте и, видимо, станем
Паром, что ли А чем же ещё? Серебром?

Милые девушки за пятьдесят,
С лицами в кадре щенков и котят,
Что вам сердца напоследок велят?
Что вам потёртые складки?

В белом Египте, голубящем прах,
В Турции с алым цветком на руках,
Юные, свежие в паточных снах
Влажной рассветной палатки

Вижу по серым усталым глазам:
Было да сплыло, открылся сезам 
Да и захлопнулся, по тормозам
После серебряной свадьбы!

Как же вы так пережили семью?
Где обронили зеницу свою?
«Гетеро. Выросли. Да. Не курю».
Встретить бы, жить бы, понять бы

Милые девушки за пятьдесят
В провинциальной прихожей висят 
Глупо, неистово, пошло, подряд,
За пять шагов до порога.

Внуков и внучек упрямо держа,
Кушая дыню на даче с ножа,
Грудь на курортный песок положа
Господи, как же их много!