В поезде было шумно, пахло потом, тухлятиной, какими-то едкими специями, из коридора, то и дело хлопавшего дверями в тамбур, несло женской мочой. Стараясь не дышать с непривычки, Азамат отвернулся и забился подальше в угол, откуда его не могли бы достать никакие проводники. Там он заснул, а когда проснулся, поезд уже весело шел по русской равнине. Он высунулся из своего убежища и огляделся, привыкая к раннему молочному утру за наглухо закрытым окном. Народ, ехавший вместе с ним со вчерашнего вечера, когда с помощью деда он сел там, в горах, волшебным образом, словно по мановению джинна из Алладиновой лампы, переменился за одну ночь. Теперь вместо осетинской семьи с множеством ребятишек, и каких-то пенсионерок из горной деревни, торопившихся на базар с мешками пряностей и овощей, с ним вместе ехали совершенно иные люди, к одному виду которых, не говоря уж о привычках, присказках и прочих дурных манерах, он просто не мог привыкнуть. Они входили все вместе в каком-то огромном городе, с криками и руганью загружая свои чемоданы, и испуганно ахали, замечая над собой Азамата, занимавшего багажную полку. Севшие напротив неопрятные и немолодые женщины тотчас стали ссориться с какими-то мужиками внизу, требуя уступить им нижние полки, мужики упирались, долго и беззлобно огрызаясь на них, а потом почти сразу начали пить и не просыхали уже до самой Москвы. Наругавшись вдоволь, тетки тоже присоединились к застолью, от соседних лавок, словно мухи на огонек, потянулась к ним молодежь. Едва заняв свое место, пассажиры немедленно приступали к еде, будто только для этого и выбрали долгую поездку в вагоне, разворачивали нехитрую снедь, лупили яйца, доставали спичечные коробки с солью, вынимали завернутую в газету курицу. Курица была пахучей и жирной, и на ее желтых печеных боках виднелись черные отпечатки газетных букв. Вокруг ругались и пили, за стенкой стоял неумолчный младенческий плач, иногда кто-то спотыкался о ноги, выставленные в проход, и втихаря матерился, где-то бренчала гитара. Поезд шел на Москву.
Азамат заснул снова, свернувшись на своей полке калачиком, без одеяла и простыни, подложив под голову куртку, всученную бабушкой в последний момент при бегстве из дома, и спрятав в ногах крепко зажатый рюкзак, собранный дедом и матерью. Деньги, которые вытащил дедушка из старого надежного тайника и отдал Азамату, он спрятал в кармашек, пришитый матерью к трусам изнутри для этого случая, и хотя лазить за ними было весьма неудобно, он не боялся, и даже заплатил седому усатому проводнику, чтобы его не будили. Когда он проснулся, поезд уже подходил к Москве, за окном неслись унылые облезлые пригороды, а его самого кто-то энергично тряс за плечо.
Подымайся, приехали, блядь! раздался над ухом хриплый и грубый голос.
Азамат вскочил, схватив свой рюкзак, ловко и быстро сиганув с полки и, не оглядываясь на будившего его изрядно опешившего толстого, с огромным пузом, как у беременной, мужика, от которого разило дешевым пивом, прошмыгнул мимо к дверям. Седой проводник отвернулся от мальчика, делая вид, что роется в мешках с траченным постельным бельем. А больше Азамата никто не заметил.
Он вдруг понял, что его все боятся. Это и пугало радовало одновременно, и внушало уверенность, что даже в таком большом городе мальчик не пропадет. Он обнаружил это внезапно, как только сошел с поезда и зашагал по перрону в метро, следуя за диковинными указателями на огромной платформе. Турникет он преодолел запросто, перепрыгнув как на занятии спортом, и пожилые толстые контролерши даже не шелохнулись, демонстративно отвернув головы от него. Азамат сперва подумал, что ему это только кажется, но даже в вагоне, набитом доверху пассажирами, куда он влетел в последний момент, расталкивая замешкавшихся людей, вокруг него сразу образовалось свободное место, куда можно и сумку было поставить, и даже вольготно встать, и люди обходили его бочком, стороной, точно боясь зацепить даже взглядом. Азамату было прикольно его новое положение. Он даже толкнул нарочно здоровенного дядьку с пакетом, стоявшего перед выходом, и тот лишь нагнул низко голову, предпочтя промолчать покорно, и эта его покорность повергла в шок Азамата. Он выбрался на указанной в корявой записке станции, и весело и уверенно зашагал по длинной платформе к лестнице, ведущей в большой город, открытый ему неожиданно, словно консервная банка ножом.
Люди шли, огибая его, как будто в лице молодого черноволосого паренька видели нечто, не поддававшееся осмыслению, но порождавшее лишь ужас в глазах, словно при встрече с гадюкой или гюрзой на горной тропе. Азамат понял, что может тут все, как только вышел в город и двинулся по запыленным улицам между огромных домов, пользуясь указателями в корявой схеме, написанной ему дедушкой на обрывке бумаги. По дороге зашел в кафе, купил шаурмы, стал без очереди наугад, чтобы проверить свои подозрения. Здоровенный мужик у кассы дернулся, словно его ткнули сапожной иглой, и что-то заговорил, но едва Азамат взглянул на него внимательно и спросил, сколько времени, глядя невинно в лицо, испуганный усатый верзила отпрянул в сторону, словно отваливается большой камень с горы, смытый весенним ручьем. Азамат вздрогнул, с изумлением увидев в его раскрытых широко глазах дикий страх, как будто этот гигант, житель туманных равнин, увидел перед собой нечто такое, что приводит в священный трепет, сделавшись жалким и маленьким, как тушканчик, жмущийся в мокрой расселине. Открытие поразило юного Азамата до глубины души, и он вышел наружу, смеясь и давясь от хохота, как будто все его детские мечты, всплывавшие лишь в глубинах утренних снов, явились въявь перед мальчиком, заставляя уверовать против воли в свою силу и всемогущество. Он зашагал к проглядывавшим вдали острым шпилям и башням на горизонте, туда, где в измятой и порванной схеме значился крестиком пункт его назначения, внедрившийся гигантским квадратным стеклянно-бетонным телом в плоскости бескрайнего города. Там его должны были уже ждать.
Рынок начинался за поворотом и уходил бесконечно вдаль. Внутри он казался бескрайним, насаженным тут, словно шатры Золотой Орды, поселением, вытеснившим местных из ближайших к нему кварталов, отсеченный железной дорогой от исторической части и сам ставший историей. Азамат вошел внутрь, словно в чрево, просочился в распахнутые огромные древние, обитые железными листами ворота, поразившись сновавшими всюду толпами, толкавшимися у прилавков с барахлом и одеждой в три яруса до крыши, уходящей невиданной длины рядами вглубь гигантского азиатского поселения. Всюду слышалась чужая древняя речь, гремели носильщики, испуская гортанные крики, остро пахло незнакомой едой. Пару раз ему наступили на ногу и отпрянули, он не обиделся, пошел внутрь, под мутные своды. Где-то там должен был ждать его человек от Фархата.
Азамат прожил неделю в самой глубине невиданного огромного рынка, громоздившегося уступами, со своими подземными улицами и поселениями. Здесь жили китайцы, вьетнамцы и камбоджийцы, деля подземный город под рынком на охраняемыми ими кварталы, языка местных они не знали, но им и незачем было. Работали мастерские, здесь что-то строчили и шили, в темноте вертели еду для развоза по ресторанам, где-то в огромных складах сортировали тряпье на продажу, где-то рядом мылись и стриглись, тут же неподалеку под землей был публичный дом, и когда Азамат проходил мимо, к нему липли молоденькие вьетнамские проститутки, кидались за ним вдогонку, хватали за руку дерзко и нагло кричали ором, зовя за собой, и он отбивался. Он жил в каком-то большом сарае, за стеной торговали шубами, и тяжелый спертый пропахший кожами дух висел неизменно в воздухе, и чтобы проветриться, он вылезал через люк на крышу и жадно дышал, глядя на бесконечное море скатов и пирамид, простиравшихся, насколько хватало глаза, до самых дальних домов. Напротив жили индусы, там же была их молельня с диковинными богами, и по утрам, прежде чем открыть павильоны, они все толпой уходили туда и кадили слоноголовому богу, Азамат не мог разобрать их язык, но они уже научились с ним объясняться знаками, размахивая руками. Новруз, который его поселил в закутке, знал Фархата, но не ведал, когда тот придет, он лишь послал ему весточку, знак вроде черной метки, вырезанный из газеты с условным словом, что брат его прибыл.
Теперь запасись терпением, сказал Новруз Азамату, сидевшему поутру в чайхане на задах за рядами, где обедали своей острой и пряной пищей индусы и пакистанцы в чалмах и с черными бородами. Он не говорит, как приходит.
Азамат приготовился ждать. Ему было непонятно, почему его брат оказался столь засекреченным человеком, что никто не знал, как можно его найти, даже связных от него никто не видел, пока они не являлись сами, рассылая от Фархата задания и принося в подолах своих плащей какую-то мзду, и всякий раз Азамат порывался за ними, прослышав об их появлении, но они уже исчезали в толпе. Жить в каморке под самой крышей, пропитанной запахом лежалой отсыревшей одежды, пряностей и специй, было невыносимо. По ночам вокруг него бурлила неведомая, непонятная прежде жизнь, где-то за стенкой насиловали проституток, внизу, как смог он подглядеть сквозь щели в полу, курили гашиш, нюхали кокаин и кололи наркотики азиатские чернорабочие, худые, испитые, изможденные, днем напролет ворочавшие коробки с товаром и тяжелые телеги, на которых они медленно везли увязанный в узлы груз в другие концы огромного рынка. Сбоку от его жилища варили свою еду, в ней плавали какие-то змеи и насекомые, длинная неведомого вкуса лапша извивалась в их цепких пальцах, они ели руками, смеясь и покуривая анашу, и Азамат понимал, что город в городе, живущий своими правилами и законами, скоро проглотит его. Его пока не тревожили, отчасти по заступничеству Новруза, отчасти из-за имени брата Фархата, при одном поминании всуе которого даже седые старцы-индусы в чалмах, сидевшие и, казалось, ничего не делавшие часами, уважительно качали своей головой.