Зачем сопротивляться неизбежному.
Зачем молиться несуществующему.
Полет в пустоте был быстр, а приземление болезненно. Она шлепнулась на твердую поверхность, ощутив боль всем своим обнаженным телом. И, как только боль начала стихать, инстинкт самосохранения заставил открыть глаза.
Она лежала на спине, и над ней было сумеречное небо. Подняв голову и привстав на локти, она осмотрелась (боль от движения прокатилась по телу, но она не обратила на это внимание она очень хорошо знала, что любая боль преходяща). Спереди, слева и справа было бесконечное черное пространство. До самого горизонта черный хорошо укатанный асфальт. Через боль в ногах она встала и посмотрела вокруг с высоты своего роста терпеливо и медленно.
Закатанная в свежий асфальт планета (если это планета) под сумеречным небом Солнце зависло за горизонтом (если оно там есть). И её голое тело, как белая песчинка на черном песке.
Ни дуновения ветерка, ни облачка на небе, никаких звуков и видов на пустом горизонте. Только чистый черный асфальт.
И в этом странном безжизненном мире невероятным казалась божья коровка, вдруг прилетевшая ниоткуда, и севшая на грудь. Насекомое сложило пятнистые крылья и медленно двинулось осваивать новый мир.
Она улыбнулась, обрадовавшись живому существу, и подставила палец, на который божья коровка и забралась. Поднеся её к лицу, она умиленно посмотрела на неё (вспоминая стишок из детства), и
увидела холодные глаза, те самые, что были у него всегда, а она не хотела замечать их, слушая слова и чувствуя его руки. И мало сказать, что в глазах была угроза в них она увидела ужас бесконечного процесса «прочищения дырок».
Милая моя, сейчас начнем, я ведь знаю, что тебе это нравиться. Ты бы сказала, я бы делал это чаще, значительно чаще. О, ты бы знала, как мне нравиться доставлять тебе удовольствие, будь уверена, я могу делать это бесконечно.
Там, внизу, между ягодиц, возникло ощущение (судорожное сокращение растянутых мышц, колющая боль, и зуд незаживающих ран) предвестник будущей унизительной боли.
Она хотела закричать, но здесь не было звуков, поэтому, бессмысленно раскрывая рот, она взмахнула рукой, сбрасывая божью коровку на асфальт. И кулаком, сверху, словно молотком, расплющила насекомое, нанося удар раз за разом, пока боль в руке не остановила её.
Маленькое мокрое пятно на асфальте и все. Хотя нет, рука по локоть в крови и множество красных пятен на теле. Она задумчиво посмотрела на кровавую красоту (когда-то это уже было, возможно, в одну из тех ночей, когда монстр приходил к ней ночью, когда она погрузила руку в его мякоть).
Словно чувствуя кровь, прилетела муха. Большая жирная муха с синюшным отливом большого брюшка, которая откладывает свое потомство в падаль, в дерьмо (что ты и есть сейчас, что тут непонятного, ты сейчас, милая моя, накачанная миллиардами спермиев гниющая падаль, исторгающее накопленное годами дерьмо, пару сотен мушиных яиц тебе не помешают). Муха села на окровавленную руку, и, не дожидаясь, пока насекомое посмотрит на неё холодными глазами (в чем она была уверена на все сто процентов), она прихлопнула её свободной рукой.
Упавшая на асфальт муха была еще жива: трепыхались крылышки, бились лапки, смотрели фасетчатые (тысячи льдинок) глаза. И снова кулак-молоток опустился на агонирующую муху, добивая её.
Она выдохнула. И снова сделала вдох.
Зная, что это только начало.
Начало бесконечной жизни в пустоте сумеречной действительности
Открыв глаза, я с недоумением смотрю перед собой. В темноте летней ночи кусты боярышника кажутся живыми, словно неведомые звери подкрались ко мне и сейчас нападут. Ветер угрожающе шелестит листьями. Где-то далеко громыхнуло явно приближается гроза, что тоже мне на руку. Стряхнув наваждение, я встаю на ноги и поворачиваюсь к окну.
Мне повезло. Несказанно повезло.
Или, отпустив сознание и дав ему возможность действовать, я сам создал своё везение.
Впрочем, это не важно.
Как бы то ни было, у меня есть доступ в квартиру и целая ночь впереди. Хотя нет, не всё так гладко, как кажется. Еще ребенок. Девочка четырех лет. Отец девочки мертв, женщина, находясь в сумеречном состоянии, забила его молотком насмерть. Она и теперь в бессознательном состоянии, и, как мне кажется, еще долго будет находиться в сумерках. Девочка сейчас спит, обычным детским сном. Однажды она проснется и может что-то вспомнить.
Или не вспомнит ничего.
Хотя, если подумать, в воспоминаниях ребенка есть много всего, но ничего определенного. Меня там точно нет.
Вытащив сотовый телефон, я нажимаю на кнопку, подношу трубку к уху, и, услышав ответ, говорю тихим голосом:
Приезжай. Ты мне нужен.
9
Ночь прекрасна. Свежесть после дождя. Пахнет влагой и озоном, свежей травой, землей и формалином. С обнаженного холма виден лес, бескрайний и бесконечный. Я знаю, что тайга имеет начало и конец, но её размеры завораживают меня. Уже не раз я пытался выйти из бескрайнего леса, но в детстве мне потребовалась рука той, что вывела меня к свету далеких фонарей, а примерно год назад, многочисленные жертвы и визит в Храм.
Я уважаю таежный мир. Нет, не боюсь, уверен, что рано или поздно тайга отпустит тебя, как бы ни казалось, что лес гипнотически бескраен. Как равный с равным, просто с удовольствием смотрю в лесную даль.
Сидя на краю ямы, примерно два на полметра, я пытаюсь понять самого себя. Это как сбор анамнеза у больного: чем болел, и как протекала жизнь, когда появились первые симптомы и как они проявлялись, как прогрессировало заболевание, и когда в первый раз понял, что пора обращаться к врачу.
Когда-то давно я сделал первый шаг. На пути, ведущем к свету далеких фонарей. Сначала я двигался наощупь. Особенно в юности. Богиня не часто помогала мне, даже я бы сказал, реже, чем хотелось бы. Однако она всегда появлялась вовремя, словно знала, что мне нужна её помощь. Как это было после школы
После успешной сдачи выпускных экзаменов в школе, я написал в военкомате заявление с просьбой отправить меня в ряды Российской армии, так как я горю желанием исполнить свой патриотический долг. До восемнадцатилетия оставалось три недели, и ничего не мешало мне вновь попробовать быть, как все остальные люди.
Военком, поджарый подполковник, прочитал мое заявление, ухмыльнулся и отправил меня на медицинскую комиссию.
Вначале было неудобно ходить в одних трусах от врача к врачу, но скоро я привык. По грустному лицу медсестры, измерявшей мой рост и вес, я понял, что мне будет нелегко. Зрение у меня оказалось нормальное, и со слухом оказалось все в порядке. Невропатолог стучал молоточком по коленям, водил им перед моим лицом, заставлял махать руками тоже ничего не нашел.
Сложности возникли у хирурга. Нужно было снять трусы и обнажить головку. Я покраснел от пяток до макушки. Хирург (женщина лет тридцати) удивленно посмотрела на мою реакцию и сказала мне, чтобы я «быстро и полностью» обнажил головку полового члена. Затем повернула меня, заставила наклониться и раздвинуть руками ягодицы. Все остальных врачей я прошел на автопилоте, находясь под впечатлением от посещения хирурга. Очнулся только тогда, когда мне сказали, что я годен к строевой службе и завтра должен быть на областном призывном пункте. Куда я на следующий день и отправился. Отец утром позавтракал вместе со мной, сказал какие-то дежурные слова, дал денег (очень немного, сутки на них не проживешь), помахал рукой на прощание, сказал пиши, и ушел на работу. Я обошел квартиру, попрощался с этим спокойным уголком, где я жил словно в ракушке. Меня обуревали разноречивые эмоции страх неизвестности, неуверенность в себе и завтрашнем дне, ощущение своей никчемности и знание, что все это видят. И в то же время, ветер перемен дул мне в задницу, я чувствовал его холодок. «Новые люди, новые земли», напевал я однообразные слова всю дорогу до призывного пункта.
Днем нас, около тридцати защитников отечества, отправили на железнодорожный вокзал, где погрузили в состав, следующий на Дальний Восток.
Мои попутчики по плацкартному купе вели себя по-разному. Федор, крепкий парень с серыми глазами, с трудом стоял на ногах. Ему было тяжело после проводин. Саша, которого провожали родители, очень их стеснялся. Я послушал, как его мать назойливо и неутомимо учит его, как вести себя, если промочит ноги, напоминает о необходимости два раза в день чистить зубы, кушать все, что дают и брать добавку, и дальше слушать я не мог. Излишняя материнская забота утомляет, впрочем, её отсутствие оставляет чувство обиды и одиночества. Четвертым к нам пристроился капитан, который сопровождал группу призывников.
В плацкарте мы, расположившись на своих местах, минут пять смотрели в окно на мелькающие пейзажи. Затем Федор достал из рюкзака бутылку водки. Капитан заметно оживился. Саша, вырвавшись из-под маминой опеки, всем своим видом демонстрировал, что он свой, рубаха-парень. Я тоже поддержал компанию, но, так как никогда не пил ничего, крепче кефира, после двух рюмок отключился.