Они отправили в Норвегию Воронова, Максимилиан подхватил ведро, а брат 1103 давно в гулаге, как они лагеря называют. Воронов себя выдал за англичанина, нашел 1103, соблазнил ее. Вот в кого я стрелял, понял Макс, в Эресунне. Он выполнил задание, привез 1103 в СССР, а потом его послали за Бором. Муха дурак, его брат тоже работает на НКВД. Надо разослать по лагерям новые приметы, на случай, если я его, все-таки, не убил, о предполагаемой смерти брата Макс русскому говорить не собирался. Мухе предстояла особая, секретная миссия, отправляющаяся в СССР.
Холланд болтал что-то о снеге и семи столбах. Максимилиан вспомнил рисунок, в папке 1103:
Никто бумаги не видел, кроме меня и моей драгоценности. Он бредит, в углу подвала зашевелились крысы. Штандартенфюрер насторожился. По каменному полу заметался луч фонарика. Знакомый голос позвал:
Меир, иди сюда, Макс велел себе не дышать. Бросив последний взгляд на испачканный кровью клык, на шее Холланда, он, на цыпочках, пробрался к задней двери, выводящей в коридор:
Черт с ним, меня он не вспомнит. Он вообще ничего не вспомнит. Скополамин вызывает амнезию, Холланд жалобно застонал. Герр Кроу заорал:
Меир, немедленно сюда, Макс, тенью, выскользнул из подвала. Аккуратно поставив ведро на пол, на ощупь, найдя полуразрушенную лестницу, он заторопился наверх.
За писком крыс, за тяжелым запахом крови и рвоты, Питер ничего не слышал. Кузен задышал сзади:
Я все проверил, комнаты пустые, луч фонарика выхватил из темноты оцинкованный, мясницкий стол:
Здесь никого нет, недоуменно сказал Меир.
Еле успев схватить Питера за плечо, он рванул кузена назад. Блестящее лезвие прорезало темноту, они увидели воспаленное, с выпученными глазами лицо:
Фон Рабе, Джон надвигался на них, с топором, здесь был фон Рабе, Питер, углом рта, шепнул:
Ты справа, я слева. У него галлюцинации, после скополамина. Откуда в Иране взяться фон Рабе? Джон Венло вспомнил, вдвоем, они, кое-как, скрутили кузена. Джон, довольно покорно, отдал топор. Поводив фонариком по комнате, Меир вздохнул:
Мы их упустили, Питер. Но, наверняка, всем занимались Воронов и Кепка. Следы, думаю, Воронов оставил, Джон плакал, свернувшись в комочек на каменном полу:
Пустите меня к ней, пустите, Питер взглянул на часы:
Поехали, Меир. Отвезем его пока на мою квартиру. Не стоит Джона в таком состоянии, показывать начальству, крысы шныряли под ногами. В воздухе, даже здесь, висела белесая пыль:
Топор они для устрашения привезли, хмыкнул Меир, осторожно поднимая Джона на ноги, но сейчас он ничего не вспомнит. И потом тоже вряд ли, они, бережно, повели герцога к выходу.
На темном дереве стола белела небрежно свернутая газета The Times:
23 ноября 1943 года, вторник. Продолжается конференция лидеров союзных стран с генералиссимусом Чан Кайши. Успешные налеты королевской авиации на Берлин, кафе на тегеранском вокзале устроили в европейском стиле. Здание выстроили немецкие инженеры и архитекторы, до войны. Четкие линии светлого камня, огромные окна, стальная крыша над путями, походили на любимый Максом Лертский вокзал в Берлине.
Предвоенным летом четырнадцатого года семья фон Рабе отправлялась на отдых, на остров Пёль, в личном вагоне. Максимилиан, четырехлетний, в коротких штанишках и синей матроске, держал за руку Отто, толстенького, белокурого малыша. Макс помнил широкополую, по довоенной моде, шляпу матери, из легкой соломки, льняной костюм отца, блеск золотого хронометра, движение стрелки на больших, станционных часах.
Родителям проводник принес кофе, а они пили лимонад. Мальчишки разглядывали заманчивые сладости, в ларьках на перроне. Суетились носильщики, пахло дымом и гарью, поезд медленно трогался. Впереди, на севере, их ждало три месяца белого песка, мелкой, прозрачной воды, и теплого солнца:
Генрих тогда еще не родился, штандартенфюрер изящно пил кофе, а в восемнадцатом году мама его привела нас провожать, в швейцарский пансион братья фон Рабе уезжали с Анхальтского вокзала, соединяющего Германию с югом.
Все вокруг стало другим.
На станциях отирались калеки, в старой военной форме, со споротыми нашивками. На щитах открыто расклеивали коммунистические листовки, рабочие разгуливали с красными бантами. Год назад большевики взяли власть в России, объявив о конце старого строя. Война еще шла, газеты публиковали сводки с фронтов, но все понимали, что Германия сложит оружие:
Все вокруг стало другим.
На станциях отирались калеки, в старой военной форме, со споротыми нашивками. На щитах открыто расклеивали коммунистические листовки, рабочие разгуливали с красными бантами. Год назад большевики взяли власть в России, объявив о конце старого строя. Война еще шла, газеты публиковали сводки с фронтов, но все понимали, что Германия сложит оружие:
Август жаркий стоял. Мама на Генриха тоже матроску надела, отец вез Макса и Отто в Швейцарию. Весной, после второго ранения, он вернулся с фронта. Граф Теодор, желчно, замечал:
Хватит безумия. После перемирия мы лишимся половины заводов и фабрик. Мы отдадим французам Рур и до конца наших дней будем платить репарации. Кайзер должен уйти добровольно, иначе он рискует судьбой российского императора, на перроне, шестилетний Отто всхлипнул:
Не хочу ехать в Швейцарию. Почему Генрих остается с мамой и папой, а нас в школу отправляют, Максимилиан, рассудительно, ответил:
Генрих еще малыш. Мама с ним тоже в Баварию уезжает. Папа говорит, что сейчас в Берлине опасно, он обнял брата за плечи: «Не бойся, я за тебя вступлюсь, если что».
И вступался, длинные пальцы, с золотым перстнем, размяли сигарету, хотя я никогда драться не любил. Предпочитал действовать силой слова, так сказать, графиня Фредерика держала младшего сына на руках. Поезд разгонялся, мальчишки высунулись из окна. Генрих махал братьям: «До свидания, до свидания»
Он тогда смешно говорил, вспомнил Макс, все слова в кашу лепил, солнце сверкало в каштановых волосах ребенка, высвечивая рыжие пряди. Максимилиан едва слышно вздохнул:
Той осенью революция началась. Папа и маму с Генрихом к нам отправил, братья фон Рабе учились в Institut auf dem Rosenberg, в Санкт-Галлене, лучшей школе немецкой Швейцарии. Граф Теодор снял для жены виллу в городе. Генрих, сначала, жил с матерью, а потом присоединился к старшим мальчикам, в школе. Германия успокоилась. В двадцать втором году графиня Фредерика уехала в Берлин.
И умерла, через два года, он курил, рассматривая витражи на окнах, с персидскими рисунками, отполированный, блестящий пол.
Родилась Эмма, а мама умерла. Ей немного за сорок было, папина ровесница. Они девочку хотели, после нас троих, Максимилиан успел навестить отличную ювелирную лавку, на базаре. Штандартенфюрер вез сестре ожерелье, лазоревой бирюзы, с жемчугом, а невестке, золотой браслет, тоже с бирюзой, только зеленой. Отцу и братьям он приготовил запонки с агатом.
Вчера, когда герр Швальбе занимался упаковкой багажа, Максимилиан заглянул к антикварам. Он придирчиво выбирал керамику и старинное серебро, успешно поторговался за два отличных ковра, и сбил цену на альбом из десятка миниатюр Ризы-йи-Аббаси.
Штандартенфюрер собирался пригласить на открытие нового зала в галерее рейхсфюрера СС и маршала Геринга:
Можно устроить прием, перед свадьбой, решил Макс, совместить два счастливых события, вернувшись с операции, он сухо сказал Мухе:
Ваши бывшие коллеги, мой дорогой будущий родственник, нас опередили. Вы русский, владеете языком, знаете страну. Вам и карты в руки, услышав, что ему придется вернуться в СССР, Муха побледнел:
Ваша светлость, меня в Москве ждет расстрел. Моего брата, Максимилиан прервал его:
С вашим братом все более чем в порядке, второй Воронов, конечно, мог покоиться на дне Эресунна, но Макс не собирался рассказывать Мухе о своем выстреле.
Он кричал, что его брат, коммунистическая сволочь, но еще два года назад Муха клялся в верности Сталину и большевикам. Не стоит рисковать. Если он узнает, что я стрелял в Степана, он может сорваться, Максимилиан больше всего ненавидел в славянах, непредсказуемость, а в евреях, проклятое упрямство:
Взять хотя бы бандитов Варшавского гетто. Любой немец, в подобной ситуации, приказал бы своим солдатам организованно сложить оружие. Понятно было, что их ждет поражение. Они предпочли умереть, но не сдаться. Как мерзавцы, в форте де Жу, Максимилиан очень надеялся, в скором времени, увидеть мальчишку в рейхе:
Я его живым не отпущу. Я и до Холланда доберусь, обещаю, и до герра Кроу, и до Горовица, штандартенфюрер занес в черный блокнот пометку. По возвращении в Германию, требовалось разослать новые приметы так называемого полковника Кроу по концентрационным лагерям. Макс подумал, что брат Мухи может себя выдавать за норвежца: