«Я, что же, должен вставать со сна и приводить себя в порядок перед этим посторонним грузным господином? На его глазах?»
Не хотел я этого. Не желал. Не так я всё планировал. Я должен был прийти к нему в кабинет, а он обязан был бы приветствовать меня и пригласить присаживаться по правилам, что приняты в цивилизованном обществе.
Меня бесила сложившаяся ситуация.
Я прочувствовал себя беспомощным мальчиком, угодившим во власть могучего дядьки, которым я сам был вот уже не один и не два года! С какой же стати, спрашивал я себя, этот варёный помидор, раскрашенный по самое небалуй, взялся вести партию? На каких основаниях?
Я действительно был возмущён. Я негодовал! Я приехал не для того, чтобы играть в подобные игры. Такое я сам проворачивал каждый день по долгу службы. Но это в той жизни, мною, как я полагал, покинутой на десять дней. Когда этот срок пройдёт, я снова примусь за прежнее, и тогда снова не будет своих и чужих, потому что там, в той, оставленной мною жизни, все волки. Там можно в один миг, как угодить в чью-то пасть, так и взлететь под облака наслаждаться свободным полётом, всё видеть, над всем парить и выбирать добычу!
И вот мне предлагалась всё та же грубая и жестокая игра, конец у которой никогда не бывает хорошим: если сожрали тебя понятно, тут уж конец всякой музыке, если сожрал ты грех, а значит совесть и мучиться тебе безвозвратно не проходимая то мука
У нас разговор как-то с наскоком получается. Друг на друга вроде как пытаемся наскочить. Он взглянул деловито и цепко. Это, по-видимому, от того, что мы уже не дети и прошло много лет, а мы ну, скорее я сразу захотел воспользоваться именно детскими годами. А вот так сразу не получается. Так?
«Умный, бестия. Знает, почём лихо, не говори, что тихо! Вон как повернул, срезал углы опытный».
Так, ответил я.
Помолчали.
И верно легче стало. Появилось что-то приятельское. Прежнее. Высказанное вслух замечание личного характера, как бы оголило наши внутренности, и мы, таким вот образом встав друг перед другом во всём своём естестве, стали роднее, ближе. Задышалось свободно. Пропал косой взгляд нет ожидания прорыва затаённого, недоговорённого слова.
Вот так вот сущая малость, откровенно высказанная, устраняет все шероховатости, а то и связывает всё в один узел да и выбрасывает вон, за порог.
Натянув штаны, я сел в свободное кресло.
Ну, за встречу через возвращение в родные пенаты? Он протянул мне стакан.
Мы выпили.
Я взял с блюдца тонкий кусочек сухой колбаски закусил.
Он распечатал коробку с сигарами. Молча предложил мне. Поднёс серебряную зажигалку, чиркнул закурили. Дым обволок нас. Мы откинулись на спинки кресел и некоторое время слушали тишину. Клонившееся к горизонту солнце заливало комнату, но в нашем углу таилась тень. Едва слышно шумела вентиляция.
Я долго смотрел на свет, на то, как причудливо растекается дым от сигар в косых лучах солнца, и потому, когда он закашлялся, и я обернулся на звук, я увидел только размытое пятно, а не человека. Оно выпустило струю дыма и произнесло:
Всё, что тебе нужно по делу, приведшему тебя в забытый край, ты найдёшь здесь, в моём доме. Те, кто тебе нужен, все бывают у меня. Мне кажется, что тебе надо сразу разрешить все сомнения. Если они есть, конечно. Покончив с делами, тебе останется лишь принять моё гостеприимство отдаться в мои заботливые руки, окунуться в мою чудесную водицу, испить её. Я о тебе побеспокоюсь не хуже мамочки Фроси.
Упоминание об этой даме вызвало у меня небольшую панику. Паника пришла за потрясением, которым я захлебнулся от внезапности, с которой она, Ефросинья, при упоминании о ней, встала передо мной как живая. Вспомнилось всё чётко и точно.
Глава третья
То было время туманов. Они, клубящимися слоями, покрывали землю. Взор был помрачён размытыми очертаниями предметов. Даль была неразличима. Но в столь бедных декорациях разум особо бойко рисовал картины, создавая свой мир, свои перспективы. Которые, увы, были недолговечными. Они оставляли нас очень скоро. Вдруг возникнув, уносились они всё теме же туманами, в которые каждый из нас погружался полностью, без остаточка, так как лет нам было немного и оттого-то наша память просыпалась в редкие моменты: вынырнув на чистое пространство, подивясь тому, насколько ясным может быть мир, мы снова уходили в туман и рассудок с натугой поспевал за мало видящими глазами. То была пора детства.
Несмотря на то, что на ту пору мы учились уже в шестом классе, и каждому из нас набежало по двенадцать годков, мы были детьми. Дети. Особенно осознаешь это, когда тебе подваливает к сороковнику и волос день ото дня становится всё более сед и редок, всё тяжелее просыпаться по утрам и бороться с обрякшим, отёчным лицом, а взбираясь по ступеням до квартиры, задыхаешься и, потея, обволакиваешься неприятным, очень пахучим душком
Кто-то говорил о Фросе, что она не в своём уме. Кто-то смеялся над ней, но тайком, отвернувшись. Кто-то показывал пальцем и дразнил. Кто-то жалел. А кто-то понимал и помогал.
Она же всех любила и жалела, отдавая то, чего не могла дать своим детям, так как у неё их не было. В своё время она много почертила-покуролесила, потому что надеялась, что хотя бы какой-нибудь мужик сумеет-таки оплодотворить её мёртвое чрево. Не суждено. Не вышло. В свои пятьдесят четыре года она уже не затевала беспутных отношений. Отчаялась. Но не огрубела. Может быть, закрывшись в своём горе, немного поглупела прикидывалась, будто бы и нет его, горя этого.
Порой вела себя Фрося странно и пугающе, со своей-то тягой к заботе о чужих детях. Из-за этого никто из мужчин, даже если бы она того хотела, не оставался с нею надолго.
Она всё имеющееся из личного достатка и из собственной души отдавала всякому, кого могла приманить, кто не отталкивал её, не боялся, шёл на контакт, да что там любому человеческому детёнышу!
Вначале, когда такая блажь стала очевидной и постоянной, многие родители боялись дозволять своим детям общение со странной бабой, в недавнем прошлом, как многие считали, гулящей. Но в скором времени они убедились в безвредности, в безобидности её притязаний на заботу о чужих детях. Тогда люди не просто перестали обращать внимание на её причуду, а стали сами приводить своих отпрысков, чтобы она посидела с ними, присмотрела, и одаривали, благодарили её материальным вспомоществованием за оказанную услугу. Но можно ли подобное назвать таким словом? Её сердце нуждалось в детском смехе, в детском лепете, в ребячьих проказах, в их непослушании. Такое не назовёшь «услугой». Всё шло от сердца, а что приходит от него, то благость. Она окуналась в радость, она омывалась нежностью, которые видела в детях.
Так и жила Фрося: любя всех детей, благодетельствуя им, прощая насмешки и оскорбления, не видя дурного, неся добро, внимание и заботу всякому, а не только сирому и убогому.
А вот к родителям, имевшим повадку задирать, обижать своих чад, она была строга и даже жестока. Бывало, увидит она, как Степан Анатольевич с четвертого этажа из десятой квартиры гоняет и лупцует почём зря своего Серёжку, так возьмёт подвернувшуюся под руки скалку-палку или бидон из-под молока, а то и сумку с батоном или камень с проезжей дороги что ни попадя, и давай гонять и молотить проходимца, отчитывая его самыми последними словами так, что только диву даёшься: где же забота о детях, которые всё видят и слышат? А как утихомирится, так берётся, как ни в чём не бывало, за приготовление пирожков да блинчиков с начинкой и дух стряпни доносится из распахнутого окна её квартиры на первом этаже, и слышится тихая песенка, которую она напевает будто бы спящему в колыбели, что стоит рядом с ней, ребёночку Васятке, как она часто мечтала на людях.
Тогда была весна, и густо насажанные деревья с кустами укрывали двор яркой нежной зеленью. Воздух был чист и свеж. Птахи заливчаты. Гомонили детские голоса.
Был 1987 год. Была весна. Только-только отшествовал Первомай, и народ притих в ожидании Дня Победы.
Четвёртого мая я был приглашён на сражение на каменное побоище! Столь грандиозное событие должно было состояться на территории заброшенного двухэтажного большого здания из красного кирпича. Крыши у него не было от неё осталось только несколько железных балок, возле которых, на кирпичных стенах, и на бетонных плитах пола бывшего чердака ютились небольшие деревца. Что было в здании когда-то, я не знал. Но это было не важно. Главное это то, что можно было исследовать доныне неведомую территорию! Вскорости я узнал, что все называют здание «фабрикой», и говорили, что возвели её аж до самой Октябрьской Революции.
Я не ведал, что мы станем делать на самом деле. Почему-то цель нашего визита в этот мёртвый, забытый мирок, казалась мне сомнительной. Кому я стану мстить, давая бой камнями? За какие такие проступки, зачем? Мне никто ничего худого не делал! Но меня пригласили и я пришёл. Правда, пригласили для количества так что от меня требовалось всего лишь не отставать и во всём подражать.