Мне рассказывали, после тринадцати четырнадцати, ни одной целки, заметил Костя.
Другое время, согласился Володя. Нам счастьем казалось только прижать в углу девчонку, поцеловать.
А в ответ оплеуху получить. Мы дети войны. Дети голодного времени.
Костя взял гитару, подстроил струны и запел. В прихожей раздался звонок, и Сева вышел открыть.
Наконец-то! встретил он Сергея. Думали, заблудился или увели в другую компанию.
Очереди везде.
На звонок в коридор вышел сосед, смерил парней возмущенным взглядом.
Сколько раз обещал поставить отдельный звонок! выговорил Севе, и вернулся в свою комнату. Сергей достал из карманов рабочего полушубка две поллитровки, банку рыбных консервов, кулек конфет, разделся и сел за стол.
Долго ты. Собирались жребий кинуть, кому на помощь идти, Костя отложил гитару, ловким движением сорвал крышку с бутылки и разлил по стаканам. Что, мужики, продолжим?
Бригадир, тост, предложил Сергей.
На заводе бригадир. В тостах Володька специалист, отказался произнести очередной тост, Сева.
Доверяете? Тогда, чтобы никогда не кончалась! объявил Володя, подняв рюмку с водкой. Поехали! Не будь этой радости, как бы жили?
От семейной жизни у Севы осталась посуда, и большой набор бокалов, рюмок, разных размеров стаканчиков для конька и водки, позволявшие растягивать удовольствие. Пошел обычный мужской разговор.
В прихожей опять раздался звонок. Когда Сева оказался в коридоре, сосед уже впускал жену Нину. Она передала ему тяжелую хозяйскую сумку, перебрала стопку газет и протянула Севе конверт.
Странное письмо тебе.
Малограмотной рукой на конверте было выведено: Васильеву Елисею Егоровичу. Сева повертел письмо. Фамилия его, адрес, а имя Вернул письмо Нине.
Ни мне. Какому-то другому Васильеву.
И не нам. Будешь идти мимо почты, занесешь.
Сева вернулся к себе и, бросив письмо, присоединился к друзьям.
От кого малява? спросил Сергей.
Черт его знает. По ошибке занесли. Адрес и фамилия мои, а имя отчество чужие. Уж сколько лет, никто не пишет!
Мне и по ошибке не шлют. Как перестали искать родителей, никаких писем.
Володя снова налил, и они выпили. Разговор перекинулся на юную подружку Севы Надю. Костя, взяв гитару, запел окуджавскую «Ах, Надя Надечка».
Друзья подтянули.
Окончательно завязал? удивился Сергей. Не отходил от её станка, теперь не замечаешь.
Давно бы, поддержал Костя, и отложил гитару.
Специально что-нибудь отвернет на станке, повод позвать бригадира, заметил Володя.
Спели весь знакомый репертуар, снова разлили, выпили, и заговорили о работе. Русская особенность, на отдыхе, за выпивкой, обязательно вспоминать работу. Особенно горячился Костя, доказывая Сергею свои аргументы.
Какой смысл ему обманывать? Все решается в бюро труда и зарплаты, в цех спускают готовые цифры.
Не будь тряпкой, доказал бы.
Друзьям, работавшим в одной бригаде, нововведение грозило снизить заработки. Сева с Костей и Володя успели обсудить решение начальства пересмотреть нормативы. Теперь объясняли отсутствующему Сергею. Пока спорили, взгляд Севы остановился на конверте. Писем в обычных конвертах не получает давно не от кого. Ответы на поиски бесследно потерянных в войну родителей или кого-то из родственников, перестали приходить. Часть детдомовских друзей, что разъехалась по стране, о себе изредка напоминали открытками к празднику. Большинство остались в Стародубске, как и Сева работали на заводе. Постоянно встречались в Доме культуры или какой-нибудь забегаловке.
На трезвую голову Сева не решился бы открыть подозрительный конверт, сейчас любопытство победило, и он осторожно вскрыл письмо.
«Здравствуй, уважаемый Елисей Егорыч! С поклоном тебе и твоей семье, пожеланиями здоровья и успехов, крестница твоя Агафья Ерёмина. Ты, Елисей Егорыч, вряд ли меня помнишь. Живу я в соседстве с матушкой твоей Лизаветой Петровной. Совсем плоха Лиза. До Пасхи не протянет, сказал доктор. Лиза упросила написать тебе и Егору Ивановичу. Пусть приедут. Перед смертию у Елисейки и Егора прощения попрошу. А я, скажу, отмолила она грехи свои. Война виновата. Ежели, ни немец проклятый, жить бы вам вместе. Стоял бы нынче с Егором и братиком, или сестричкой у постели матери», волнуясь, читал Сева, с трудом разбирая каракули. С каждой строчкой сердце билось сильнее, и, хотя имя отчество не его, интуиция подсказывала: письмо адресовано ему. Елисей Егорыч он!
Спор о новых расценках незаметно угас, и Костя повернулся к Севе.
Кому письмо, разобрался?
Сева молча протянул его Косте, тот долго читал, а потом передал Володе.
Скорее всего, ошибка. Не могла двадцать пять лет молчать! Нет, даже больше.
Всеволод Иванович я, а никакой ни Елисей Егорыч.
Что касается имени отчества, большинству из нас, их придумали в детдоме.
С именем, конечно, не увязка, заметил Володя, продолжая разбирать каракули послания. Но деревня Васильевка и фамилия Васильев, в этом что то есть. Не думаю, случайное совпадение.
Оставив разговоры о работе, парни переключились на обсуждение загадочного письма.
Тебе письмо! Поезжай сейчас же! Разберись, подвел итоги спора Сергей. Костя опять взялся за гитару и запел «Мама, милая мама». Сева посмотрел на часы.
Поздно. Завтра отпрошусь и махну, согласился он. За тысячи километров мотался, а тут под боком, два часа езды. Володя разлил остатки водки и провозгласил.
За твою маму! Дай Бог, чтобы судьба, улыбнулась тебе!
За встречу! отложив гитару, прибавил Костя.
Ребята посидели еще и разошлись. За окном давно наступила ночь. Оставшись один, Сева заново перечитал письмо. В документах он писал «родители погибли в войну», и сколько себя помнил, жизнь была связана с детским домом. Сейчас перед глазами неожиданно всплыли смутные картины деревенской улицы, огромная худющая собака и такая же худая и злая женщина. Она беспрерывно отпускала подзатыльники. Никогда раньше память не возвращала к этим картинам, а теперь вдруг вспомнилось. Возможно, видел что-то похожее в кино или читал. Случалось, детей забирали из детского дома. У кого-то находились родители или родственники, братья с сестрами. Другие, уже взрослыми, через Всесоюзный розыск и радио Агнии Барто нашли близких. Севе не повезло.
Ни о чем, кроме как о завтрашней встрече, теперь не думалось. Ругал себя, что не вскрыл конверт сразу, возможно, сегодня успел бы поехать. Представлял, как выглядит больная мать. «Письмо шло несколько дней, успею застать живой? Кто такой Егор Иванович? Очевидно отец, раз назвали в письме Елисеем Егоровичем. Всеволод или Елисей в деревне не разбираются» размышлял он, и не находил себе места. Выпить бы, да все кончилось, а выходить под дождь не хотелось. Рано лег и долго не мог заснуть. Вспоминался детдом, друзья. Снова мелькнула картина деревни и собака, худая женщина, хворостиной стегающая его.
Васильевка
Сорваться с работы удалось лишь после обеда, и надеялся добраться до Васильевки еще засветло. Второй час трясся Сева в автобусе и думал о предстоящей встрече, вспоминал другие поездки. Сколько их было! Списывались, все сходилось, оставалось обняться с матерью или отцом, как в последнюю минуту выяснялось ошибка, случайное совпадение.
Старый львовский автобус трещал, грозил развалиться, переваливался с боку на бок на разбитой проселочной дороге. В проходе в такт звенели бидоны из-под молока, катались сумки и кошелки, возвращающихся из райцентра, деревенских бабок. Постоянный звон и громкие разговоры, не отвлекали от мыслей о встрече, возможно с матерью.
За окном начинало темнеть, когда, перед очередной остановкой, водитель громко объявил.
Васильевка, бабоньки, не проспите!
Уснешь с тобой, незлобно ворчали старые женщины. Всю душу вытряс на своей таратайке.
Попутчицы из автобуса помогли найти дом Агафьи Ереминой, что прислала письмо. Она не удивилась Севе, будто знала, приедет сегодня.
О, какой вымахал! Помню пацаненком. Встретила бы, ни за что не узнала. Наш участковый подсказал, как найти, и, смотри, приехал. Писала, не верила, дойдет письмо. Да что я с тобой все балакаю. Пошли к Лизе.
Еремина привела Севу в избу матери. Из-под грязного абажура с кистями, едва светила тусклая лампочка, перед иконой коптила лампадка. В полумраке Сева с трудом разглядел больную. Елизавета Петровна лежала на железной кровати, с когда-то блестящими шарами на спинках, придвинутой к стенке. Агафья Никитична силой усадила Севу на краешек, не первой свежести простыни, у изголовья больной.
Ганя, поверни меня, еле слышно попросила она.
Никитична развернула больную, чтобы могла видеть сына.
«Неужели мать»? Увидев старую больную женщину, Сева смутился, не знал, как держаться. Родственные чувства не отзывались в душе. Застоявшийся затхлый запах, давно не проветриваемого помещения, полумрак, убогая обстановка всё вызывало протест.