Европейская поэзия. Избранные переводы - Юрий Лифшиц 4 стр.

Что напророчил Царь царей?
(Я восхищаюсь древним текстом!)
«Все в этой жизни у людей 
Mataiotes Mataioteton» 2.

Сей позолоченный трактат 3
школяр усвоит без вопросов:
мудрей не выдавал цитат
ни мертвый, ни живой философ!

Француз, испанец, немец, росс
блеснули здесь своим талантом:
тот станет ментором всерьез,
кто сладит с этим фолиантом.

Историй здесь  полна скрижаль,
и все  глупей старинной прозы;
какая здесь царит мораль,
какие здесь метаморфозы!

Слепого рока круговерть,
немало желчи, много боли,
паденье, взлет, рожденье, смерть
и благородство в низкой доле.

Какой престранный мемуар!
Разбитый трон, измена друга,
в насмешку обращенный дар
и обойденная заслуга.

Кто был велик  упал в кювет!
Кто низок был  взлетел высоко!
О суета пустых сует!
О смехотворная морока!

И меж турецким письмецом
и доброго Жанена шуткой
я в томе расписался том,
рацею кончив прибауткой.

* * *

О суета пустых сует!
Насколько фатум своеволен:
и мудрый  глупости клеврет,
и всемогущий  обездолен.

Что ты лепечешь, сэр Пророк,
своей моралью очерствелой,
и к мудрым и к великим строг,
хотя нам это надоело?

Скажи о чем-нибудь другом,
старик, угрюмый и ничтожный!
Но я листаю скучный том
и нахожу одно и то же.

Здесь и Богатство не в цене
и Глупость правит в высшем свете,
и Короли не на коне,
и холуи сидят в карете.

Три тысячи минуло лет,
с тех пор как сын Давида прыткий 
надежд лишенный Кохелет 
оставил миру эти свитки,

но с той поры и посейчас
свежа старинная бумага:
жизнь обновляет древний сказ
про Славу, Крах, Безумье, Благо.

Пророк всегда в одной поре,
кричит, пророча в старом стиле,
как на Ермоновой Горе,
так и в соборе на Корнхилле,

чтоб сердцем принял ты урок,
о брат-читатель неученый,
что нам великий Царь изрек,
сирийским кедром осененный.

Сентябрь золотой, словно царь, величав,
блистающей славой объят,
нежней он весенних и летних забав
и рощи лелеет, крылами обняв,
и людям он радует взгляд.

Под солнцем земной улыбается лик,
окрашен веселым теплом,
и выше, чем храм рукотворный, возник
придел с бесконечным числом базилик
в соборе сосново-лесном.

Немо́та мощней, чем молитвы бальзам,
смиряет смятенье души;
искрящийся воздух, покой, фимиам,
безмолвные тени, подобно лучам,
то вспыхнут, то гаснут в тиши.

Столпов островерхих вздымается рать,
алея, как башенный шпиль,
стремясь подпереть поднебесную гладь,
чтоб солнцу и бурям противостоять,
свирепым, как на море штиль.

Постичь эти выси ни разум, ни страх
не могут, хотя б наугад;
запутался лес в теневых кружевах
и хлопьями солнце в сосновых сетях
рассыпалось, как снегопад.

Те светлые хлопья, слетая с небес,
плюмажем лежат золотым;
низложен непрочный, как роза, навес,
что весь побурел, словно вспыхнувший лес,
и залит огнем заревым.

Стараньями непостижимых веков
был тайно собор возведен
и факел зажжен для безвестных богов,
чей ветхий алтарь стал песком для часов
давно позабытых времен.

Собор, где теряются нефы вдали,
где месса  восходы светил,
где по полу ноги ничьи не прошли,
где вместо хорала молчанье земли
и святости мир не затмил.

Там служба и вечером, и по утрам
ни въявь, ни тайком нас ведет
по тропам бесцветных лугов, по следам
дриад и сатиров, гуляющих там,
где Пан задремал без забот.

И воспламенен поклоненья экстазом,
чудесным прозреньем влеком,
по знаку, по следу пытается разум
на спутанных тропах, в лесу непролазном
поспеть за беспечным божком.

И в трепете пылком, что страха богаче,
смиренный, но доблестный дух
внимает титану и чувствует зряче,
как тот по горам вулканическим скачет,
чей пламень навеки потух.

Волшебнее, чем некромантии чары,
погибшие тайны веков
и ужас безумный ночного кошмара,
где Этна забита обломками старых
лишенных величья богов, 

душа здесь душою лесной в круговерть,
затянута, словно в овраг,
и шепчет нам нечто лазурная твердь
и выше, чем жизнь, и бесстрастней, чем смерть,
и твердо, как времени шаг.

Мой дух парил в смятенье и тоске
там, где бушует Прошлого поток,
и слушал тех, кого всесильный Рок
рассеял, как солому по реке.

Тот плыл на мачте, этот  на доске,
цепляясь за обломки, кто как мог,
и всасывала бренных тел клубок
утроба водоверти вдалеке.

В тех голосах, что шли из глубины,
отчаянье и ненависть, и страх,
терзая слух мой, были мне слышны,

но в мутных исторических волнах
сквозь рев и свист казались так ясны,
что обрели приют в моих стихах.

Мой нежный флорентиец, ты при мне,
когда я с прялкой, и горит очаг,
и скачут блики, разгоняя мрак,
и дремлет пашня в зимнем полусне.

Мне солнце мужа, словно целине,
с любовью подарило юный злак,
и детским смехом пуще всяких благ
моя душа насыщена вполне.

Но кто б не захотел продлить на час
сиянье лета; кто б отвергнуть мог
блестящие алмазы мудрых фраз?

Обвей меня струями нежных строк,
мой флорентиец, хоть и не погас
огонь Любви, зерно согревший в срок.

О ты, кому похабный шлют привет
в гнилой степи, под струпьями луны,
хохочут, обожравшись белены,
и воют песни мерзостных побед;

учивший нас лететь за бурей вслед
на помеле и портить табуны,
и красть колокола, и с вышины
швырять их в поле пахарю во вред, 

сквозь тусклое стекло войди в мой дом
В котле клокочет сало мертвеца,
а я, шепча заклятия, замру

Иль в сумерках ворвись нетопырем,
сожги меня, целуя без конца,
и крысою исчезни поутру.

Ты в душу мне своею красотой
впилась, любви расправив коготки,
и головокруженью вопреки
взлетела выше тучи грозовой.

Казался мир пригорком над водой,
где копошились люди-мотыльки.
Пронзая твердь, едины и близки,
себя мы мнили сущностью земной.

И вот ночной густеет небоскат,
пылает звезд искристых легион,
метеориты яркие кружат;

и обступает нас со всех сторон
светил новорожденных вертоград 
и я молюсь, Вселенной ослеплен.

I

Твоя звезда сияет мне одна,
пронзив лиловой ночи окоем,
и дремлет сумрак в мускусе лесном,
и сабля полумесяца бледна.

С тобой в сравненье  всякая дурна,
страшней старух с морщинистым лицом.
А ты, чья грудь сверкает хрусталем,
метнула взор  и вспыхнула война.

Прочь мантию, оплот пустых утех!
Пусть нет моим соперникам числа,
я  ради Королевы Королев 

на скакуне, закованном в доспех,
бойца любого выбью из седла 
и в пыль падет он, со стыда сгорев.

II

Ты  как луна, которая в ночи
моим занятьям скучным вопреки
в ретортах зажигает огоньки,
и в тех сосульках теплятся лучи.

Ты смотришь  и Огонь твоей свечи
алмазной сделал пыль. О, как ярки
былые страны  магией строки
я воскресил их земли и ключи.

Но красоту твою мой скроет дом,
иначе мертвый Грек пошлет за ней,
героям повелев оставить ад,

и в Виттенберге все пойдет вверх дном,
его накроет легион теней,
как землю накрывает листопад.

Что есть король, спросил ты? Существо,
питается которым каждый шут;
живой мертвец, которого грызут
пиявки, облепившие его;

преступник, пойманный за воровство,
лукавый турок, не избегший пут,
когда по шею вкопан в землю плут,
чтоб каждый пес бросался на него.

Монархи вечно ощущают гнет
ненужных слов, погашенных страстей
и роскоши, и страхов, и невзгод;

и, умерев, не могут средь полей,
под солнцем отдохнуть от всех забот,
раздавлены угрюмостью церквей.