Чернилами добра и зла - Алексей Козлов

Банденеон, ты сердце жжёшь!
Оно,
Как мех твой, дышит медленным надрывом,
И тот, в котором терпкое вино
Не прижилось в бутылочном Мадриде.

Нам не нырнуть под злые этажи
За лавкой букиниста у таверны,
Чьи высоки и схожи стеллажи
С изданиями вин всех лет, наверно.

Банденеон, ты тронул ноту-нерв,
Что тянешь стоном и не отпускаешь,
Где летом выпадает тот же снег,
Что бел зимой в предгориях Монкайо.

Здесь женщины красивы и крепки,
Жадны́ их губы, утончённы станы,
А груди и круглы, и высоки,
Но их не пригласить ещё на танго.

Мигель, давай научим их тому,
Что плачет ностальгией по корриде.
Дай руку мне, партнёру твоему,
Кто тоже жил отверженным Мадрида.

Темнота наказанием,
Выключением телика.
Игры дворика заднего,
Хулиганство, но мелкое.

Интересы к подробностям
И деталям у девочек,
Нагловатые робости
И к запискам доверчивость.

Прыщеватость при стройности
И гантели отцовские,
А с гитарой расстроенной
Хрипотца под Высоцкого.

Чаепитья досужие,
Рассужденья о женщинах,
Килограммы ненужные
Без прыщей и брожения.

На лекарствах гадание,
Ожиданье без выбора 
Темноты ожидание,
Немоты телевизора.

От фонаря до фонаря,
Не заносясь на поворотах,
Стареет.
Поступь сентября
В шагах из жёлтых дней коротких
Уже не та
Электросвет
Пройдён, а стали путеводны
И ближний свет, что  из-под век,
И дальний  Млечный Путь свободы.

Заборы, крепостной стены
Прочнее, проплывают мимо,
Что не страшны, а в крепостных
За ними  зависть к пилигриму
Неполноценных горемык,
Чьи огражденья полноценны.
Затвор ружья в ночи гремит,
Звенят «Эй, проходи!» и цепи
Ещё не спущенных собак,
Что друг от друга сатанеют;
Шаги, молчание и мрак 
От этого ещё страшнее.
«Что он там бродит по ночам,
Куда идёт, стирая обувь?»
Остёр обломок кирпича,
От страха разум туп, как обух.

А пилигрим идёт в поля
Уснуть отщебетавшей птицей 
В полях ещё тепла земля,
На мостовых уже не спится.

Как море  небо.
Холст «Девятый вал»
Был словно перевёрнут влажной тряпкой.
Я на обломке мачты узнавал
В глазах матросов собственную хлябкость.

И прогибали руки провода
А может, те нагрузкою амперной 
Баржой влекли питанье городам,
Как бурлаки по Волге вверх, и, верно,

Устали, от столба тащась к столбу.
Столбы, торча распятиями сосен,
Напоминали мачты и судьбу
Рабов, восставших на Сенат и осень.

И почва с перелеском на груди
Едва дыша, лежала неподвижно
В сентябрьский день со звоном впереди,
Который я со школы ненавижу.

«О времена, о нравы!»,
«Справедливость,
К тебе взываю!»
Может быть, она
И снизойдёт, но, поглядев гадливо,
Отправится в иные времена.

Поменьше патетического, друг мой,
Когда кричишь в кухонное окно.
Ты на груди заламываешь руки?
Так жди, что их заломят за спиной.

Водимы тропами познанья,
Грузили всякий мусор в память,
Корабль гудел без нас в тумане,
Застывший, как ослепший мамонт.

Японцы камерами «Sony»,
По весу равными владельцам,
Снимали
Hа японцев солнце,
Ещё не снятое, глядело.

Задами к фотоаппаратам
Медведи с животами лосей,
Природе собственной не рады,
Давились ручьевым лососем.

В харчевнях погибали крабы,
Размером больше, чем кастрюли,
В круизах редкие, арабы
Блюдя халяль, глотали слюни.

Порой хвосты китов взлетали,
Пугая белогрудых чаек,
А ели межконтинентально,
В зенит нацелены, торчали.

Не первый век в церковном срубе
Отец, упитан и осанист,
Благодарил от мiра трубно
За благожребье Александрa.

Её любили Огюст Роден

и батька Нестор Махно.

Когда в паху слегка тесны
Те галифе, в которых власть,
Тогда в любовниках  штаны,
А ты  любовница седла.

Глазами бюст ласкал Огюст,
А Нестор лапал мрамор плеч,
Блатные вкладывали грусть
В жаргон под семиструнки речь.

И «Мурку» знала вся страна,
Приблатнена во времена,
Когда не помнила струна
Политбюро по именам.

А нынче вор вошёл в закон
И носит грамотный пиджак,
И учится приличьям он,
Чтоб в правой нож над beef держать.

Твой бюст  в земле, но мрамор цел,
Роденом врезанный в Париж.
Могла возвыситься в резце,
Но опустилась в главари.

Анархия сама собой
Истлела персями Марусь.
Пришла монархия жлобов.
Она сгниёт, оставив Русь.

Во времени разведены 
Как дети, по своим домам в пространстве,
По краскам взрослых сказок, иллюстраций,
Где верх одним есть антиниз,
Но те же страхи,

И тот же воск, а свет свечи
Везде блюдёт одну и ту же скорость,
Число перстов в кресте и и́конопись
Иные, как на Пасху куличи,
Но та же совесть.

В антиземле колокола
Звенят, подобно чашам поминальным 
И те, и те о славе и печали,
Добра желая, а не зла,
Но «антиально».

В антимирах растёт трава
Где вниз, где вверх, а там и там  всё травы,
Но те же люди правы и неправы,
А серп и молот в головах
Наносят травмы.

Земле бы плоскость утюга 
На ней одни восходы, и закаты,
И вера одинаковостью как-то
Всем уровняли бы рога
И предикаты.

Но, слава Богу, та кругла,
С тем «где», куда нельзя прямой наводкой,
Там всё наоборот, но та же водка,
Слова молитв, колокола
И идиотство.

Там этажи и стеллажи,
Не кровь, а пыль на старых ранах,
И все дела под номерами,
А каждый номер  чья-то жизнь,

Страницы пыток, а потом 
Признаний, смерть по протоколу,
Жена за проволокой колкой,
Ребёнок, отданный в детдом.

Там этажи и стеллажи,
Они всё ждут, и будут рады
Порассказать такую правду
Что оскорбительнее лжи,

Историкам, а не братве
С похмельной памятью короткой 
До пузыря вчерашней водки.
Братве ли помнить о родстве?

А сам я откажусь читать 
Не врач, и не привычен к боли
Чужой.
Мне и своей довольно
К семейным горестным счетам;

К ним желваки  как кулаки,
И судорога стонет в горле,
Но память может быть и гордой,
Не местью могут быть стихи.

Когда палач из подлецов
Пытает палачей содома,
Мой стих  о сиротах детдома
Коммунистических отцов.

Без ветра пруд, что  зеркало всему
Материальному, материалистичен,
Как лист фольги.
Ни сердцу, ни уму 
Пейзаж красив, добротен, но обычен.

По отраженьям можно распознать
Черты погоды, различить деревья
По листьям, словно глядя из окна
Во двор, где с детворой взрослеет время.

Но стоит ветру, что дремал в траве,
Подняться и одушевить картину,
Как всё меняется, включая свет,
Что был потушен, следуя рутине.

Всё тот же пруд, но рыбы не видны 
Уже не гладь, а мятая фольга, и
Будто призрак тайной глубины
Оставил дно и служит амальгамой.

И не узнать  кто по траве спешит,
Лишь можно наблюдать его движенья,
Подобные движениям души,
Во внематериальном выраженье.

Царю в глуби, а не придонно 
Придонно устрицы царят.
В глуби той  голубиный дом мне,
Где гости  стайки субмарят.

Порою на поверхность-крышу
Ступает в полночи нога,
Танцую с ветром, звёзды слышу
И посещаю берега.

Без документов и без страха
Я обхожу посты, века,
Эстрады обхожу и плахи,
Как посетитель  зоопарк.

И где-то суженый бездонный
Меня встречает у ворот.
И в нём тогда живу, как в доме,
Пока мой суженый живёт.

И пьём в супружестве, невинны,
Со временем накоротке.
Веду его в его глубины,
Вожу пером в его руке.

И он, овладевая мною,
Мою испытывает власть.
Он пишет Богом, Сатаною,
Чернилами добра и зла.

Он, чёрный ангел, светлым бесом
Лицо являет всех времён 
Ничтожность драных занавесок
Под видом праздничных знамён.