В револьвере
шесть смертей
В револьвере шесть смертей,
Жизнь в груди одна.
Он устройство без затей.
Сердцем грудь сложна.
Он под мышкою висит,
Незаметен, тих,
Словно мышка для PC,
С вектором в сети,
Где, как в жизни не дела,
А галдёж, безлик.
Мышка стрелку навела,
Выстрелила клик!
Те, кого стихи пьянят,
Не боятся зла.
Может, мышь и на меня
Стрелку навела.
Может, револьверный ствол,
Шесть смертей тая,
Видит освещённый стол
Тот, что вижу я,
Только ближе.
Поздний час
В кресле укачал.
Страшно правду замолчать,
А не прокричать.
В руке такая пустота
В руке такая пустота
Уж лучше б ты вложила камень
«Прощай» на четверти листа.
Ты уходила потолками,
Весь мир перевернув со мной.
Побелка сыпалась молчаньем,
Как на́ голову снег весной,
И только каблучки стучали.
Их телеграфный алфавит,
Передавая многоточьем
«Конец любви, конец любви»,
Стучал в висках пустою строчкой.
Сжимался вечер в кулаке
В одну потерю, как ни странно
И шпилек след на потолке,
И капанье воды из крана.
В соавторстве
с Юлием Петровым1
В случайный день в одном из январей,
Я перестал бояться умереть;
Тогда, зимы какой-то посреди,
Окинул взглядом, что писал один
И в одиночке, чем была мне ночь.
Из всех проклятий, собранных в одно
На то письмо, посланье долгих лет,
Была бы масса, равная Земле.
Так соберу?
И на планете той
Я поселю владельцев грязных ртов,
Что так привыкли лгать и проклинать.
Пусть там стоят ночные времена.
Создам водопроводы городов,
Где злоба для квартир течёт водой
Телеканалов пенистых в трубу
Продукцией амвонов и трибун.
Заветы положу:
«Да запрети
Траве шальной не по́ ветру расти»,
«Да лжесвидетельствуй, творя поклон
Кумиру.
Убивай, кради, как он».
Там будут шить такие пиджаки,
Чтоб надевать, сжимая кулаки,
Огромные, как молот кузнеца,
Ковать проклятья Первого Лица.
И в эту ночь в стихе очередном,
Инопланетны, мысли об одном
Нас разделяет вовсе не парсек,
А образ утра русского в росе.
В торосах
из листвы осенней
В торосах из листвы осенней
Оставлю ледокольный след.
Октябрь пройдёт, как воскресенье,
Как всё проходит на земле.
Редея, клён прильнёт к берёзе
И молвит:
«Так теплее, мать?»
Но скоро будет на морозе
Берёзу нечем обнимать.
Пройду и я под облаками
Грядущим домом в вышине
И след прорежу башмаками,
Прочертит осень след во мне.
Но время, льды зубами смежив,
Сомкнёт сугробы белых губ,
Тогда уже другой прилежно
Продолжит строчку на снегу.
В Эрмитаже
Скульптура, пережившая творца,
Безноса, как создателя останки
Со съеденными мышцами лица
Червями одиссеевой Итаки.
Примерю на себя его хитон.
Резец и молоток отброшу в угол,
Закончив нос эллинский надо ртом.
Они ещё летят, застыли слуги
Рабы, что инструменты подберут.
За это время три тысячелетья
Проходят, обезносив этот труд,
И руки повисают, словно плети.
Наверно, лучше плакать над отцом,
Чем над безносым сыном-негероем.
Эллин, достаточно упасть лицом
Всего лишь раз один, как пала Троя.
А залам Эрмитажа нет конца,
И я, соцреализм не отрицая,
Иду на приступ Зимнего дворца,
Крича «Долой!» с безносыми отцами.
В авоське даты, страны и цари.
Дырява память, но цена смешная.
И у стола, сознания внутри,
Младенца-мысль в строку запеленаю,
Оставшись с носом.
Он рождён проткнуть
Тот холст на дверце, где был намалёван
Очаг, что сказкой грел одну страну
В созвездии Стрельца с моей Землёю.
Великие поэты-педагоги
Великие поэты-педагоги,
Поставившие руку, и вложив,
Меня не зная, пониманье слога,
Живого, но короткого, как жизнь
Уходят.
Я читаю некрологи.
И так порой охота поскулить
О малости той площади земли,
Что ждёт
Но за порог гоню печаль,
А белый лоб (о сорока свечах),
Чья жизнь в немногих тысячах часов,
Свидетель строк о временности света,
Сгорев, не будет вызван, невесом,
На суд стихов безвестного поэта.
Ветер переменит
Ветер переменит
направление
Ветер переменит направление,
И собьёт дыхание у тополя.
Чтоб его заметили в селениях,
Он приметой понесётся по́ полю.
Дом простынет, улица, околица,
Где навстречу мне с пустыми вёдрами
И знаменьем давнею знакомицей
Неудача закачает бёдрами.
Не сверну с пути не вижу повода,
Первая, последняя ли женщина
По судьбе идёт, как будто по́ воду,
Неизвестным замыслом божественным.
Тополем ли в поле, подорожником
Жизнь ценна хорошая, плохая ли
Как примета (нет её надёжнее)
Холода ночного бездыханного.
Вид из каюты
Каюта-колыбель.
Покой.
Рассвет.
A мир в карандаше,
И грифель кружит за рукой,
Рождая путаную шерсть
Покров кардиограммы гор,
Малоэтажек неглиже:
Гармони разворот тугой,
Душа в распахе на сажень.
Слюняв, укачан в полусне
Как несмышлёныш у груди.
Я тоже теплоход и мне,
Пока есть топливо, ходить.
И чайка я.
Вот рассвело
И вновь буфетом для меня
Прилавок рыбный под крылом,
Что бреет спины у ягнят.
Видна на голых ветках стая
Видна на голых ветках стая,
Подобна нотам отзвучав,
Молчат, как рыбы, что летают,
И в виде отзвука торчат.
Смеркаться к средине суток,
Сморкаться целый день.
И дно
Фонтана оголилось сухо,
Давно безденежно оно.
Утихли песни для наяды,
Костры погасли у реки,
Со спин, что широки, как взгляды,
Туристы сняли рюкзаки
И проверяют в доме трубы,
Полозья дедовских саней,
Тулупы, зипуны и шубы,
Чтоб от зимы не сатанеть.
И всё путём.
Но, как ни странно,
Опровергая «Сэ ля ви»,
Над обезвоженным фонтаном
Поёт гитара о любви.
Визуальный перевод
Быть может, и не самолётным соплом,
А чем-нибудь невидимым, особым
Подчёркнута по синему строка
Грузинской вязи гроздей виноградных
И спин баранов на Цаннере раннем,
Кудлатых, как под ними облака.
И языка не зная, как Марина2,
Переношу воспринятое зримо
В кирилличные колкие азы
И пле́велы колоссом недоспелым
Язык лугов надоблачных Пшавелы
На свой степной подоблачный язык.
Во вчерашней жизни
я и не́ жил
Следуя буддистской тропке Дао,
Рожени́ц напоминая труд,
Веки пару глаз моих рождают
Ежедневно в муках поутру.
И вздохнув от крика попугая
От шлепка будильника, встаёт
К жизни инкарнация другая
В новом назначении своём.
Вечность ли в конце пути и космос,
Просветлённый ли пустой стакан,
Утром на подушке рядом космы
И ладошкой к потолку рука.
Во вчерашней жизни я и не́ жил
Был и медитировал с людьми.
Но, клянусь, что в этой буду нежным,
Страстным небуддистом, чёрт возьми.
Возвращение Тесея
С каждым годом больней
Отдавать Минотавру
И девиц и парней.
Эти юные пары,
Что любить родились,
Поедаются жадно.
Дай же меч под хламис
И спряди, Ариадна,
От кудели льняной
Для Тесея страховку
В лабиринте земном
Сыну рощи ольховой!
Веря нити клубка,
GPS'у не веря,
Он, плутая, искал
Бычью голову зверя.
Афинян находил
Молодых и красивых
Не костьми для могил,
А живых и счастливых
И в студентах сорбон,
И студентками йелей
Тех, что пили бурбон,
Неэллинское ели.
Древнегреческий миф,
Современны литавры:
Уходите детьми
От царя-Минотавра.
И Тесей, побродив,
В настроенье неладном
Возвратился один
Он любил Ариадну.
Волною платье
в развороте вальса
Волною платье в развороте вальса
Бьёт в камни стен.
И плещется молва
На вечере, что Вальсовым назвался,
Где пенятся прибоем кружева.
Движение воды, как вольных складок
Морского шёлка.
Ты отстранена
И так близка
Мы в перекрестье взглядов,
Которыми расстреливают нас
Под шелест листьев в съеденной помаде.
Всей силой струн шопенится квинтет,
А я как будто в танце с водопадом
Публично, тайно, явно, тет-а-тет.
Крещендо предфинальное вращает
Всю землю, и над нею вальс как власть,
А хриплый смех накаркавшихся чаек
Царапнет лишь, не причиняя зла.