Ул всегда ходил у самого края, вплотную со смертью, аж сердце ныло. Но я я не вправе запирать его и просить беречься, у него особенный удел. В ночь, когда я нашла сына, я ведь пришла к реке утопиться, Ула пожала плечами. Жизнь сгнила на корню. Подруга увела любимого, он состарился, но не позвал по-доброму, даже похоронив вторую жену, а я-то ждала Сыночек умер, соседи числили меня безумной и остерегались кивнуть через ограду, чтоб я не пристала. Жить было нечем. Не для кого и тут он. Мой Ул особенный. Он втискивается в щель меж отчаявшимися и их смертью. Он отспорил Лию и отогрел Сэна, он вовсе безнадёжных поворачивает к жизни. Ула вздохнула, плотно сжала в кулаки слабые руки, убрала под передник. Кто может быть безнадёжнее беса? Пришло и ему время встретить моего мальчика. Мой Ул жив, сердце не обманешь. Да и вы, уважаемый Монз, не лекарь, чтобы смерть себе предсказывать. Я не чую в вас непоправимого. А угляжу, так мне дела нет до договоров с бесом. Я сама решаю, на кого травы тратить, а кого не замечать.
Ула ещё раз кивнула, встала, поклонилась окаменевшим от недоумения мужчинам и покинула зал. Шла она вроде бы уверенно, но медленно, и ноги норовили споткнуться. Омасе пришлось подхватить Улу под локоть, чтобы она не упала на крыльце
Удивительная женщина, шепотом выдохнул Лофр. Деловито глянул на Монза. Она тебе кто?
Всё у вас, у алых, приступом, в один миг. Кто Монз сник. Было опрометчиво допускать с самого начала отношения признательности. Благодарность хуже камня на шее, и порой делается слишком тяжела, посетовал Монз, кутаясь в шерстяной плед. Я занимался с Улом, я выделил им с мамой комнаты в доме и постепенно
Ага, ага! Дурак крайний, не слушая длинную речь, отмахнулся Лофр.
Он вскинулся, засопел, поправил широченный пояс, утягивающий брюхо. Поддёрнул рукава, будто собираясь бить кого, и резвой рысью проскрипел по доскам, ссыпался с крыльца и умчался через двор, в ворота и далее, пойди пойми, куда в город. Это показалось очень странно даже старшим ученикам: Лофр не такой человек, чтобы бегом бегать, ему стоит шепнуть, и самые недоступные люди явятся на встречу в указанное им время. Опять же, кони у хэша лучшие в городе, а пешком ему тяжко
Пока ученики перебирали непонятное и делали беспочвенные выводы, забыв о занятиях, Ула обошла площадку стороной, вдоль внешней стены. Травница следила, как ученики вяло, без азарта, украшают друг дружку синяками. Вот поманила одного, второго и повела в беседку.
Бельмо-то с малолетства, поглаживая по щеке рябого здоровяка по кличке Шельма, принялась вещать Ула, и теперь её слушали все, ведь Шельма каждого хоть раз обворовал или обманул. А ещё он никогда и никому не дозволял безнаказанно рассматривать шрам на щеке и тем более свой попорченный глаз. Наколол? Вот так голову поверни Вижу, что переживаешь, оно и понятно: во втором-то глазу с весны мутнеет?
Ну дык прокашлялся Шельма, известный тем, что двух слов без ругани связать не может, и потому вынужден отмалчиваться: браниться ему строго запретил сам Лофр. Твою ж чешую, в точку.
Дело поправимое, но лечиться надо усердно. Мазь для глазика, ещё травки в заварку и на примочки, бормотала Ула, всматриваясь в здоровый глаз, бесцеремонно ворочая бритую башку Шельмы. Воровать тебе вредно, деточка. Не лежит у тебя душа к поганому делу, а вот руки тянутся. Беда ты уж следи за собой, не то душа с горя ослепнет, а такое самой сильной травкой не исправишь.
Ну дык прям вилы в кадык, насторожился Шельма, отодвигаясь от травницы и опасливо изучая приготовленные ему баночку с мазью и тряпицу с травами.
В роду у него сплошь ворье, до седьмого колена, поделился кто-то из младших, таясь в общей куче.
Теперь занятия забросили все во дворе. Ученики толпилась, глазели на ошарашенного Шельму, сидящего в обнимку с пучком травы. Рот у бывшего вора без звука открывался и закрывался, и, кто умел читать по губам, тот распознавал весьма заковыристые ругательства
Подголоска лечить не стану, в нём душа вялая, с подрезанным корнем, не оборачиваясь, сообщила травница и нащупала руку второго больного, помолчала, считая пульс. Подвинься сюда, деточка. Нехороший у тебя кашель. Омаса?
Рослый старший сразу очутился рядом и кивнул, выражая внимание.
Омаса, посели его отдельно. Заразный, и крепко, вздохнула травница, прекращая щупать горло больного. Из синего чайника пусть пьёт, а ты поставь кого внимательного кипяток подливать. До завра он отлежится, а там гляну, что к чему.
Рослый старший сразу очутился рядом и кивнул, выражая внимание.
Омаса, посели его отдельно. Заразный, и крепко, вздохнула травница, прекращая щупать горло больного. Из синего чайника пусть пьёт, а ты поставь кого внимательного кипяток подливать. До завра он отлежится, а там гляну, что к чему.
Шельма, успевший за время осмотра второго больного сделать три кривых петли возле беседки, со стоном сунулся к травнице, выгрузил из-за пазухи ложку, малое полотенце. Добыл из кармана горсть меди, ссыпал на доски и побрёл прочь.
Хороший мальчик, безмятежно улыбнулась Ула, глядя вслед.
Когда спит, к стенке поворотясь но и тогда не особо, Омаса поскрёб затылок. Разве руки скрутить, да в подпол А ну его! Хэш не гонит, значит, хэшу виднее! У нас двое вчера крепко поранились, позову?
Зови, кивнула травница.
Дверца в левой воротине с грохотом впечаталась в стену, пропуская спешащего из города Лофра. В новенькой парадной рубахе, при тяжеленном букете. На лице хэша наблюдалась устрашающая сосредоточенность, с какой людей убивают, и никак не менее.
Лофр прошагал через двор и шваркнул букет об пол беседки.
Живо заканчивай тереть им сопли, велел он, взбираясь на подушки и устраиваясь. Мне, видишь ли, гости не надобны. Обживайся по полной, а для такого женщине требуются всякости вроде мебели и платьев. Омаса, проследи, чтоб после обеда был готов выезд. Из правого крыла, из двух комнат, вон те окна, пусть начисто всё повыкинут. Ула вселится, чтоб с отдельным крыльцом, вы ж иначе через окно лазать повадитесь из-за всякого крайнего синяка.
Травница покосилась на помятый букет, занимающий полбеседки, потупилась и промолчала, то есть согласилась селиться и ехать в город за покупками. Лофр довольно хмыкнул, принял очередную неизбежную порцию отвара и залпом выпил.
Тёртое, всякое повидавшее население «Алого Льва» впало в оцепенение: как обращаться к гостье, если сам хозяин отказался называть её гостьей?
Путь Ула. Ответы без вопросов
Что это значит: добровольно принять чужую тяжкую ошибку и все её последствия? Когда Клог хэш Ул держал руку над картой палача и смотрел на багряного беса Рэкста, ответа не было. Не удалось даже задать себе такой вопрос. Колода карт иерархии с первого взгляда вызывала отвращение. Касаться тонких, чуть светящихся прямоугольников казалось невообразимо противно: ледяные они, в коросте мерзости
Но Ул сломал себя и взял карту. То был порыв, не спровоцированный хладнокровным расчётом или страхом. В глубине рыже-алых, бешено пульсирующих зрачков беса Рэкста читалось такое хэш Лофр называл это «краем». Бес изнемогал, раздавленный прошлым, стёртый вместе со своей памятью, окончательно страшный. Бес желал смерти всем, но в первую очередь именно себе. Бес не нуждался в жалости, сострадании, защите он был бес, существо со взглядом и повадкой дикого зверя. Он назвал себя высшим хищником не ради похвальбы
Почему же душа Ула настойчиво потребовала дать бесу казнь, а с ней и свободу, окончательную и полную после расчёта с прошлым?
«Будь я умён взрослым умом, я бы задал себе вопросы и до сих пор искал ответы, взвешивал цену и учитывал угрозы. Так и говорил драконий вервр Лоэн. Он ведь и сам бес», подумал Ул.
Ул привёл Рэкста на место преступления и приговорил, то ли как судья, то ли как представитель жертвы. А после ещё вопрос, кто кого казнил! Рука Ула метнулась к лицу беса, под пальцами лопнуло горячее, боль Рэкста вошла в сознание как своя и даже острее. Ул по-настоящему прочувствовал, что значит стать палачом.
Бес очнулся и ушёл, не отомстив за ослепление. А слепой от ужаса содеянного Ул долго лежал, не размыкая век и не слыша ничего, кроме бешенного скока сердца Он стал несвободен. Его, будто шавку на поводке, потянуло невесть куда, в большую игру загадочной и могучей королевы. Ул втиснулся в прореху мироздания, созданную росчерком тощей осенней молнии. Казнь забрала всё силы, рассудок, тепло души. Ночь родного мира осталась позади Ула сдавило, как тряпку, выкручиваемую при отжиме.
В междумирье иссякло всё привычное. Ул, не размыкая век, позволял отжимать себя, высачивать. Кто бы ни затеял эту стирку, авось, он знает, чем следует её завершить. После казни не так и плохо быть выстиранным. Занятно: как долго его треплют и почему до сих пор не смогли растрепать?