Всёто вам неправильно, проворчал Господь. Взяли бы да сделали как надо.
Кто ж его знает, как надото, смутился Иван Фёдорович.
А Бог уверенно, хотя и неторопко, двинулся вперёд. И гроза расступилась перед ним, дождь будто упал на колени, молитвенно преклонив голову. И только травы роняли влагу на сандалии Его и край белых одежд.
Иван Фёдорович пошёл следом, не переставая восторгаться всемогуществом Божьим.
Идя сзади, след в след, он, любопытства ради, качнулся в сторону и вытянул руку в дождь. Но дождь, словно предвидя его детскую выходку, тут же изменил направление, и ни одной капли не упало на подставленную ладонь.
«Тоже както не очень, однако, подумал Иван Фёдорович. Вроде как перебор».
И тут же укорил себя за привередливость: «И правда, не угодишь на нас: и так не сяк, и этак об косяк. Трудно ему с нами, ох трудно! Не хотел бы я быть богом».
Молча и както незаметно, минут за двадцать, дошли они до перекрёстка, где выходила тропа на неширокую просёлочную дорогу, посыпанную гравием и оттого только не увязшую в грязи.
Тут Бог остановился, повернулся к Ивану Фёдоровичу, развёл руками.
Вот, сказал он. Твой перекрёсток. Дальше сам.
А куда идтито? струхнул Иван Фёдорович, неуютно оглядываясь по сторонам и представляя, с какой радостью гроза наконецто примет его в свои объятия. Не было видно по сторонам ни зги только кусок дороги, а дальше сплошной стеной стоял дождь.
Так прямо же, улыбнулся Господь. Всё прямо и прямо. Пока не придёшь.
Куда?
Откуда ж я знаю, куда ты хочешь. Ты как дитя, право слово. Полжизни прошёл, а доселе не определился, куда идёшь.
Прости, понурился Иван Фёдорович.
Бог простит, пошутил Господь. И показал налево: Если дальше хочешь идти, то тебе туда. А если обратно решил, то, кивнул направо, в эту сторону шагай.
А можно обратното?
Ох вздохнул Бог. Уйду я от вас. Насовсем. Живите как знаете.
Прости, заторопился Иван Фёдорович. Я ж первый раз в такой ситуации. Ты ж, поди, тоже не всегда ну, это
Да ладно, отмахнулся Господь. Ступай, в общем.
Ага, кивнул Иван Фёдорович. Только ты это не оставляй меня, а? Ну, в смысле, хоть иногда направляй, куда следует. Я ведь не очень чтобы В смысле, с горячато могу такого навертеть Ну, ты знаешь.
Угу, улыбнулся Бог.
Не оставляй! попросил Иван Фёдорович, боясь, что Господь в ироническом смысле улыбнулся. А то, может, правда, приходи к нам, на Гривку? Посидим с удочками. Я тебя с Аркадьичем познакомлю. Покалякаем о том, о сём. А? Ну? Третьим будешь?
Где двое или трое соберутся во имя моё, там и я среди них, улыбнулся Бог.
Ага. Ну, лады!
Иван Фёдорович поколебался немного, протянуть ли Господу руку. Но както неправильно это выходило попростому слишком, земно. Дёрнулся было хлопнуть по плечу, да вовремя остановился ещё того лучше, совсем сбрендил!.. Наконец, так и не решившись, подумал сказать простое человеческое «Ну, бывай, что ли!», но язык почемуто сам, против воли хозяина, молвил:
Благослови, Господи.
И вдруг перехватило дыхание, голова склонилась, и чтото горячее и живое разлилось по сердцу, когда персты Его коснулись чела. Душа, видать, возвращалась в свою обитель.
Благ будь, человече, донеслось будто издалека.
Иван Фёдорович закашлялся, выпучив глаза едва не поперхнулся карамелькой «Фруктовый микс». Ударил по тормозам. И вовремя. Потому что уже загорелся красный. А на перекрёстке вдруг, суматошно взвизгнув покрышками, вылетел на встречную мордатый «Ленд Крузер», извернулся, вывернулся, захрипел, царапая бампером мокрый асфальт, намереваясь превратиться в жука, завалившегося на спину и не могущего подняться
Кузнечики надрывались в лугах так, что казалось, гдето поблизости работает косилка. В подобравшейся к затону притихшей роще, как певчие на клиросе, начинали вечернюю распевку дрозды. Ветерок игрался с дымом костра, подмешивал к его душноватой горечи медовую накипь с клевера. Жадных до крови комаров ещё не было не повылазили ещё.
Уха поспевала. Уже и рыбьи души, освобождённые от бренных и мокрых тел своих, вернулись в затон, одухотворили смётанную икру изготовились продолжать кармическую круговерть.
Водка, заначенная в реке, у бережка, почуяла расправу, похолодела от ужаса. Гремели посудой, доставая мискикружки; кромсали крупными ломтями хлеб, высвобождали из забутовки огурчикипомидорчики, снаряжали чайник, сглатывали слюну.
А ты чего это? удивился Пётр Аркадьевич, кивнув на третью кружку, выставленную на скатёрку.
Но Иван Фёдорович смутился почемуто, ничего не ответил. Он только улыбался странно да, пока доходила ушица, всё поглядывал в луга не появится ли на горизонте неторопкий силуэт с посохом в руках.
Соль души русской
На берегу маленькой и шустрой речушки Гривки, что в нашей губернии протекает, живёт с некоторых пор старенький астматичный мужичонко, на пенсию, по фамилии Цуг. Ранними утрами удит он рыбу, коей в Гривке ещё с советских времен осталось не выловлено по недосмотру местной рыбоохраны вот столько и ещё баржа. Если с утра пораньше вы отправитесь босиком по траве в сторону выселок, то непременно увидите соломенную шляпу от неблагоприятных метеоусловий и комаров это и есть пенсионер Цуг Илья Климович в своей соломенной шляпе. Но только не пытайтесь с ним разговаривать в этот час, потому что он может и обматерить не со зла, правда, а чтобы рыба шла. Но ведь всё равно неприятно.
В остальное время суток пенсионер Цуг занимается литературным творчеством, потому что чем ещё пенсионеру на пенсии заняться, сами посудите. Пишет Илья Климович очень складно и крайне жалостливо. Делает он это не по велению души, а с личным умыслом. Написав новую небылицу, торопится он из дома в дом, со двора на двор, со старым бухгалтерским по́ртфелем доперестроечного образца в одной руке и с литровой банкой в другой.
Зайдя в хату, Климыч собирает всё её население в круг, вручает самой главной бабе принесённую тару и усаживается поблиз. Далее он достаёт из по́ртфеля свежую рукопись и начинает чтение душещипательного рассказа о тяжелой женской доле и несчастной любви. Не проходит обычно и четверти часа, как в банку падает первая мутноватая и жалостливая бабья слеза.
Илья Климович пристально следит за тем, чтобы ни одна капля не упала мимо банки, не была бы размазана по щеке или смешана с некстати набежавшей скорбной соплёй. И что вы думаете, к вече́ре таки набирается если не полная банка жалости, так уж грамм на девятьсот это как пить. Где, бывает, и мужики смахнут мокреть с седого прокуренного уса, а уж молодые девки ревут так, что на церкви колокола гудят. Вот.
Аккуратно приладив к таре крышку, Климыч возвращается к себе. Там он, приняв во здравие своё четверть самогона, выгнанного бабкой Митришной, что с выселок, принимается за наловленную с утра рыбу. Да, таки натурально засаливает её в горючей бабьей слезе да ему одному ведомых специях.
На следующий день рыбка уже вывешена у него на дворе, на щедром летнем солнце вялится. А как вызреют речки Гривки дары, так собирается Илья Климович в город, на рынок, коммерсант хренов.
И что я вам скажу. Мужикипиволюбы за Цуговой рыбкой в очередь толпятся и чуть морды друг другу не квасят! Это я сам лично видел. По ста рубликов за рыбёшку имеет на бабьей жалости капиталист! Лучше Цуговой, говорят, рыбки к пиву ну ничего нет. Как, вроде, в господней моче рыбёха вымочена такая у неё вкусность, такое благообразие после неё наступает и осветление души. Единственный, говорят, побочный эффект отмечается жалостливость ко всей бабьей нации такая просыпается, что жить порой не хочется. Придёшь, мол, домой, уткнёшься в подол жене и ну реветь, чисто теля. Жалеешь её, чуть пятки не целуешь. А бабе чего ещё надо для её недолгого бабьего счастья Она тебе и пиво простит и ублажит телесно в смысле и борща и чего посолоней.
Уже и заграница Цуговой рыбкой заинтересовалась. Переговоры ведут о покупке лицензии.
Да только Климыч ни в какую. Я, говорит, соль души русской, бабьей, никогда проклятой Антанте не продам. Я, говорит, и Родинуто в своё время не продал, хотя допуск имел. И на том, говорит, баста.
Вот такая история. Не вру ни разу.
Тело в шляпе
Янош обнаружил его совершенно случайно, когда пришёл домой. Странно, что этот человек не нашёл лучшего места, где повеситься.
Тело висело прямо в прихожей, на крюке, который держал лампу. Лампа была снята и аккуратно поставлена на старый комод. И даже пыль с плафона висельник сначала тщательно стёр, чего давно уже не делал Янош. Тут же была аккуратно сложена одежда, принадлежащая телу, а само тело совершенно нагое, но в шляпе висело на крюку, как уже и было сказано. Шляпа какимто образом не упала с головы, свесившейся на плечо. Она представляла собой высокий строгий цилиндр, в котором не стыдно было бы явиться и на приём к высокопоставленной особе, не только что повеситься.