Тетради 2017 года - Александр Петрушкин 2 стр.

Эта лестница состоит из дыр,
из коленок странников, что на ней

поднимали пыль, словно хлеб и сыр
или кровь, текущую, как портвейн,

из отсутствия плотности  вещества
ей речёного, как на обратной  снег

перемотки, когда «ты зачем сюда?»
вопрошает один из её камней.

А строитель смотрит в неё  она,
как щенок свернулась, прощенья ждёт,

где любое пятнышко у виска
молоко и снег в новый свет солжёт.

Говорит молчание и горит
как отверстья, пазы, стропила, мох 

в пораженье твоём открывает дверь,
как упавший на плечи свои снежок.

скопление ворон,
галдящее чтоб я
к воронке их припал,
ожечь свои края
орехом обрасти
как воздухом, ночным
холодным всплеском волн
у господа в горсти
где этот тёплый парк
похожий на меня
в бинарный код степи
он из любви собрал
где капище ворон
с моим почти лицом
растёт и смотрит вниз
туда где я рождён
шестого сентября
в своё гляжу лицо
и рядом их глотки
скрипят как колесо
(2017)

У ангела дело такое:
веткой коснуться окна,
быть малою роя пчелою,
которая тоньше видна
не нам  фотокамере старой,
что словно гнездовье стоит,
и третьей жучиною лапкой
по глине размокшей стучит.
Что там в животе спит у глины?
какая жужжит высота? 
как будто прошёл по ней ангел
и ключиком крутит у рта,
и спит у жука в диафрагме,
свернувшись в слепое пятно
фрагмент свой трёхсотый вставляя,
где падает небо в зерно.

Когда колодцем станешь ты
и будешь так легко
внутри себя на всё смотреть 
на то, что далеко

по-птичьи с небом говорит
или горит внутри 
покажется, что это ты
в дыханья чудо вшит,

как ампулка в густой реке
и лодка на волне
земли, свернувшейся в руке,
как миновавший гнев 

гемоглобин твоей любви,
что развернулся в кровь
и  словно голубь  в ней летит
по кругу  вновь и вновь,

и плещется его вода 
жива пока мертва,
и строит города свои
из всплеска и песка.

Возьмёшь себя в свою ладонь,
как жажду, где спит дождь,
и  будто от весла круги 
ты по себе пойдёшь.

И воздух встанет, как ребёнок,
и тело хрупко обоймёт,
светясь внутри своих потёмок,
которые за тем поймёт,
чтоб рыбу вытащить наружу,
чтоб задыхалась она здесь
от счастья, что её снаружи 
как стужа  сберегает речь.

Как запутан путь земной 
из музыки глянешь ниже:
ножик режет чёрный хлеб 
лабиринта тёмный узел,

обращается зимой 
стук становится всё ближе
расширяется до света
или крови на столе

Из пореза света птаха
белый сад пошьёт из страха 
греет тельце  словно шуба 
снег, протянутый как Бог.

Режем, режем, режем узел 
хлеб сужается, как узел
в узелок прямой дороги
из музыки нелукавой

и  как тёмный хлев  простой.

Красноглазый фонарь мой висит в пустоте,
наблюдает воробушком сны:
как идут его люди  туда или те.
Мы с тобою одни здесь, лишь мы
остаёмся, как свет в их прекрасных местах
сконструированных, как уход:
не бывает любви у того, кто свой страх
словно камень из лёгких извлёк.

Камень лёгок, летит, оперившись гнездом 
краснобрюхий птенец пустоты 
и щебечёт фонарь непохожий на свет,
и ему про себя говорит
всё красивый полёт, завершаясь в кольце
немоты, коридора, огня,
где воробушек мой, как фонарик, свистит,
нарезая на свист свой меня.

Старость  стыд, который плачет
словно зверь и сфера, и иначе
называет имена предметов
принимая расставанье это,

как возможность изнутри их тела
видеть: кровь течёт немного слева,
ангелы сидят, возможно  справа,
и бормочут стих его исправно,

правят все срамные опечатки,
пальцев приливные отпечатки,
календарный шрифт, мозоли кожи
дряблой, как мешок в кармане, позже 

ангелы встают, как шарики воздушны,
и уносят клювиками душу 
это зёрнышко направо мы положим,
это  слева, это  мы умножим

горлышком своим, как звук и эхо
в доме, что без мебели, где сфера
катится без пафоса и боли
и фальшивит в тридесятой доле
времени, которое округло
словно пи число или подруга.

И воздух встанет, как ребёнок,
и тело хрупко обоймёт,
светясь внутри своих потёмок,
которые за тем поймёт,
чтоб рыбу вытащить наружу,
чтоб задыхалась она здесь
от счастья, что её снаружи 
как стужа  сберегает речь.

Как запутан путь земной 
из музыки глянешь ниже:
ножик режет чёрный хлеб 
лабиринта тёмный узел,

обращается зимой 
стук становится всё ближе
расширяется до света
или крови на столе

Из пореза света птаха
белый сад пошьёт из страха 
греет тельце  словно шуба 
снег, протянутый как Бог.

Режем, режем, режем узел 
хлеб сужается, как узел
в узелок прямой дороги
из музыки нелукавой

и  как тёмный хлев  простой.

Красноглазый фонарь мой висит в пустоте,
наблюдает воробушком сны:
как идут его люди  туда или те.
Мы с тобою одни здесь, лишь мы
остаёмся, как свет в их прекрасных местах
сконструированных, как уход:
не бывает любви у того, кто свой страх
словно камень из лёгких извлёк.

Камень лёгок, летит, оперившись гнездом 
краснобрюхий птенец пустоты 
и щебечёт фонарь непохожий на свет,
и ему про себя говорит
всё красивый полёт, завершаясь в кольце
немоты, коридора, огня,
где воробушек мой, как фонарик, свистит,
нарезая на свист свой меня.

Старость  стыд, который плачет
словно зверь и сфера, и иначе
называет имена предметов
принимая расставанье это,

как возможность изнутри их тела
видеть: кровь течёт немного слева,
ангелы сидят, возможно  справа,
и бормочут стих его исправно,

правят все срамные опечатки,
пальцев приливные отпечатки,
календарный шрифт, мозоли кожи
дряблой, как мешок в кармане, позже 

ангелы встают, как шарики воздушны,
и уносят клювиками душу 
это зёрнышко направо мы положим,
это  слева, это  мы умножим

горлышком своим, как звук и эхо
в доме, что без мебели, где сфера
катится без пафоса и боли
и фальшивит в тридесятой доле
времени, которое округло
словно пи число или подруга.

Во мне по утрам живёт орфеева голова,
выходит со мной в новый Иерусалим 
засовы её крепки, хотя и скрипят,
глаза открыты и мир, как вдова, горит.

Ходики изнутри у неё стучат 
говор смутен, словно аккадский, или
выжженная на лбу у осла печать
времени, что с морем во мне забыли.

Медленно ключ творит в скважине оборот,
ощупывает в темноте лобную, затылочную или темень,
Аид, который каждый из нас  пока он плод,
голоса стебель, сжатый светом тяжёлым в семя.

Слышу, как тик, этот ключ, кодировку, ход 
так отверзаются ямой часы за стеною
и, как колодец из человека похож на код,
так и пустоты во мне равны со мною.

Их заполняет небо, парковый шелест, звезды
лицо удлинённое до ночи кромешной и слепца, что предметы
делает речью своей, движением пустоты
и, словно лёд в гортани, выжигающим светом.

И расширяется орфеева голова, словно тропа
по которой всплывут со мною
эти ошмётки неба тире песка
дерева или адского перегною,

и каменеет волна, как слепой прозрев,
и выжигает, как лев, всё нутро обузы,
и ты  словно выстрел  вдаль от себя летишь
там, где шумит, как раковина расширяясь, голова медузы.

Сергею Ивкину

Нищий, гулкий и тяжёлый
небом что болит в зубах,
переходит тьмы дорогу,
и целует тьму в уста

красно-белое дыханье 
в тьме ангиною горит
неизвестный авиатор 
меж двух выдохов стоит:

то качнётся перед Богом,
то наклонится к земле
испросить у ней вопросы.
В заштрихованной золе

поднимающийся ангел,
человеческий штрих-код
с речью тесной, как бомжара,
что из тела  поперёк

смотрит, как идут узлами
здесь прекрасные черты
человеческие жажды 
будто небо не легки.

Дёрни ниточку из звука
отпусти его в полёт,
в шарик неба или света,
сердца покрасневший крот.