Тетради 2015 года - Александр Петрушкин

Вот радость слепнущих детей 
что сорная трава на солнце
ещё упрятана в зерне
средой рыжеющих колосьев,

среди которых, нет, не я
но тоже медный и звенящий,
несёт в глубинах светляка
до самой тёмной и скользящей

своей же тени, что внутри
себя горит и, извиняясь,
не про меня, но говорит 
куску бумаги растворяясь,

как бы кромешная зола,
глядящая наверх в оконце,
чья радость слепоты не зла,
но лишь упрятана на солнце.

Посмотрит выдох в воздух  словно в воду,
которая мертва, а не жива,
чья дребезжит древесная повозка,
что спрятана в сосне, и из тепла
её, как из утробы землянистой
скрипит ходулями под ранкой янтаря.

Рай встрепенётся, будто кто-то выжил,
и, балуясь весёлой анашой,
такое на его берёзках вышил
младенческой нетвёрдою рукой,
что выдох обратился снова в воздух
и только после стал густой рекой.

И медь качалась в тетиве у вдоха,
то в соловье, то у комков стрекоз,
на уголь кислый закрывая шёпот
невидимых и точных берегов
переходя парной, непарный чаек клёкот,
что оставались под воды дугой.

или Воронеж, или алфавит 
возможно, что-то левое болит,
поёт в дрозде  как будто перевод 
летит с плеча о землю вертолёт.

Среди его порезов, лопастей
январь хоронит голоса гостей
на целлофан, как на лицо кладёт
горячую ладонь  вдруг оживёт

и полетит по ветру там, где речь
не успевала мертвецов сберечь 
один из них сегодня мне в окно
стучался ночью и стоял темно

в пятне январском, плакал и болел 
меня печатал или вслух жалел
или Воронеж, или алфавит 
как целлофан, где левое болит.

Природа, сделав харакири,
сентябрь вынет на четыре
не света стороны  тепла,
которое в себе несла.

И вот, как девочка, однажды
тридцатилетняя, из сажи
внутриутробный свой несёт
непрекращающийся плод.

Над нею  птица и природа,
и нерестится в них свобода,
едва заденет провода
и спишь в четыре не утра.

И там тебе то дева снится,
то Вифлеемская ослица
и в лоб впечатаны звезда,
сирени тень  как холода.

Город предстанет невидимым. День ото дня
не ототрешь, но возможно припомнишь меня:
даже не контуры  шорох травы к сапогам
дымом приклеен, как выдох [к] холодным саням
тем, что пейзажи вокруг режут словно бы хлеб.
нет никого, ничего  кто щебечет в просвет,
в окно человека, когда вокруг падает лев,
сани скрипят и въезжают в натопленный хлев?

Предвестник рыбный появленья чаек,
мальков сих возвращающих воде,
где крошево ржаное прорастает,
как осы у Протея в бороде,

почуешь кислород и эту тяжесть
от жестяного, словно смерть, ведра,
которое  в своем снегу пернатом 
за клёкотом куда-то жизнь несла.

Куда?  не видишь  Только едем, едем
средь чаек тонких, разводных мальков,
что изнутри следов звездою светят,
как радость, в тьму  сокрытых в них  подков.

Так едем, сумасшедший Чаадаев,
туда, где ангелы придумали нам кров:
свободы нет  поскольку угадаем
мы не предел, но утишенье слов.

И по краям у тишины и чёрных чаек
сидит и греется такая темнота,
что если рот случайно размыкаешь
то светятся твои [уже] уста.

Первый выстрел пушки похож на блеск,
остальные на сажу, сгоревший лес,
нефтяные сказки и офис твой
и московский этот воловий вой.
На второй же выстрел  скажу тебе:
мы пришли сюда, чтоб сказать бе-бе
чтобы выжечь дом и себя дотла,
чтоб летела по ветру лишь зола.
А на третий  здесь пролетает ос
желтоглазая тьма  промолчав «готовьсь»
обрушает пушку вовнуть себя.
остаётся глаз  и на свет дыра,
остаётся, как от юлы, лишь ось
широта, долгота  да и те поврозь,
блеск зубов у трупа посреди огня 
вот и всё, мой ангел, поцелуй меня.

В полубреду болезни детской
и оспинах ночи дурной,
что в табунах на небо влезла
и там сияет глубиной

своей высокой, как держава,
мотая головой на сон 
нет, речь меня не удержала,
но выгнала на стужу вон 

в полубреду болезни детской 
и аутичной, и слепой 
как слог ребёнка неизвестна 
сгущает звук над головой

кобыльей, что моё излечит,
косноязычие и с ним,
как выдох, холод покалечит
и  с бабочкою  отлетит.

Посеребренная речь местности нашей.
Кажется, нечисть обходит берег с ночною стражей
вся заодно, и тонкий пятак рублёвый
летает над ней, и латает свои оковы
речка, стоящая посередине кайфа 
типа сто первый спартанец  вот от такого драйва

я прихожу в себя и смотрю за небо,
тоску испытуя по тем местам, где пока что не был
и вероятно не буду  поскольку хруста
снега кыштымского ангельского мне не хватает  пусто
в  бренной там  речи, а смотришь в низы и тоскуешь
посеребренной речью, во тьмах пируешь.

Как в кирпиче кержацком надписи Белтшацара
берег стоит, где-то меж левых и правых
сирый с убогим  смотрят и ищут место,
но ошибутся  поскольку всегда здесь тесно
нам остается сплошной и в прорехах воздух,
спрятанный подо льдом, как завета лоскут.

Нечисть исчислена  шелест кошачий вздорный
в рукопожатье земли и воды утоплен,
взвешен, как третий рим и гудит в собачьем
лае, гоготе селезня в проруби и в чебачьем
немом открыванье зева, в Кроносе с анашою
вот и царапаешь их порванною губою.

Сорвавшись с поклёвки, вставши один, без стаи,
ты понимаешь, что снег уже не растает,
не растворишься небу, пока не порушишь ставни 
сколько бы нас не делили тени  Уран остаётся главным,
даже если уткнешься лбом, что в зелёнке, в грунт, и
зреешь в себе, как зренье, и гвоздь погнутый

гемоглобином своим раздражает почву,
и разрывает  как сотню лет  сухой ивы почку,
требует водных весов или снега стражу,
плавая, как чебак, через мглы и сажу
в посеребрённой трудной местности или
в том, что из огней неживых пошили

в ста километрах от ямы (читай  Челябы)
шубу волчью вросшую в плечи древесные, дабы
в чёрной долине буквы текли из снега 
словно нефть, покидающая человека 
в просфоре фотонов, гамма-лучей и света,
что плачет сквозь нас, как вероятность побега.

Я пережил здесь смерть
свою, как эта дева,
лежащая в садах,
касающихся чрева
всех насекомых божьих,
живущих у огня

О, родина, как смерть,
не покидай меня!

Окажется воздух кессонным,
прошитым, как жабры стрижей,
сшивающих нашу природу
с разрывом, мерцающим в ней.

И, слушая наших качелей иголку,
на входе в золу, надеюсь,
что голос негромкий
свой вынесу, коль не спасу.

И в  кувшинов разбитых  чаду
маслянистом, как речь фарисея,
т.е. книжника, т.е. найду
то, к чему до-коснуться не смею

горлом. В страхе животном труда,
будто выдох с тревогой пожатый
в лабиринт  где не глина горит
яко ангел слепой. Из палаты

он несёт своё око в руке,
свой язык, что удвоен пустыней
коридорной  как будто бы свет
одиноким случился и  длинным.

Горловина сужается, я
оставляю тебе своё мясо
и смеркается тонкий народ,
говоря в животах у Миасса.

Евгению Туренко

Не будет прошлого  посмотришь и не будет 
как птаху непрозрачную нас сдует
сквозняк, иголка, что в слепой руке 
ты переходишь небо по реке.

И вдоль растут то люди, то не люди,
а отпечатки их на дне посудин,
их эхо ромбовидное  плыви
подсудный, утерявший любой вид.

Никто не вспомнит нас лет через двадцать 
так водомерка может оторваться
от отражения слепого своего
оставив лапки  только и всего.