Тетради 2015 года - Александр Петрушкин 2 стр.

Щебечет чашка воробья,
кофейный дух в себе лелея,
где наша злая эмпирея
однажды выпилит меня,
и по дороге насыпной,
в нутре подводы Сугомака,
свезёт поленом на костёр,
в котором ты невиновата.
О, чашка воробья в окне,
ты в месте затрещишь, где был я,
не человеком, а скворцом 
пока отпиливали крылья.
Найдись, свобода или смерть,
в холодном чуде пробужденья
когда не глаз  а сна порез
ты носишь, будто воскресенье,
в расколотом своём лице,
во всём, что спрятано снаружи 
иди-свищи себя, как зверь,
запаянный в медь местной стужи.

Справа  бегун, разминувшийся с тенью 
стены свои попытался разбить,
будто метафора он перемены
школьной. Шмелей непроснувшихся нить
им развернулась, как хлада страница
или клубок  прочитаешь теперь? 
эти засосы (в смысле укусы),
где попытались они в егерей
сны пробурить ход  подземный и страшный
в смысле кручённый, как их слюна,
то полубог глину неба пропашет
над бегуном, получившим сполна.

Слева  то дщерь, то  как видишь  Челябинск
вмятый в одышку, с уральских равнин
вынул резак и в щель ветра им машет,
чтобы пролился гемоглобин,
Тмин поднимается  слишком широкий
как из ТВ выпадающий снег 
ты попадаешь в его равнобокий 
и треугольный, как зрение, след.
И по тебе в свой Шумер переходят
слайды, которых возможно и нет,
псы (и сие разъяснений не стоит 
поскольку любой непонятен здесь свет).
Свет, что скрутился в воронку снаружи
всегда посторонен и взрывчат, опять
неподпоясанным он остаётся,
чтобы  как зренье из стужи  мерцать,
чтобы тобой прирастать понемногу
и, умножая через тебя
это пространство, в итоге стать богом,
что промелькнёт, жёлтым смехом скрепя
две половины  не лево и право
жизнь и свободу, которой чтят смерть,
но вероятные два из побегов:
один, что растёт сквозь второй, что наверх.

Брутальна родина твоя,
которой ты насквозь проходишь
как через скважину вода 
то дышишь, то себя находишь.

И дым несётся, как чечен,
покрав еще одну невесту 
так родина под небом спит,
в Отечестве своём столь тесном,

что кажется его надув
травою, мошкарой  в руины
как шар за богом полетишь,
который ножик перочинный.

Крысы бегут по монахам,
по берегу, по
краешкам бога, холмам
от которых останется о.

Даже не думал, что я
проживаю по горло в земле,
что поедает меня
ночь от ночи всё злей

слайды меняет,
куриные кости сосёт
слушая смертные крики
ночных соловьёв.

Выйдешь за холм
а вокруг лишь один горизонт,
словно ассоль или звук,
Арарат или зонт.

Нож темноты вырежет из слепоты лицо 
праздник у электричества и выходной с яйцом.

Сможешь ли перемаяться? Выдержишь не просить
то, что тебе покажется нужным с любой тоски?

Ходит по миру ключница, в Лазарях сих скрипит 
лице с неё стекает по часовой, как нить,

как немота бликует или же врёт, как спирт
режет кору и кожи [те, что на свет  мои],

только в тени иные втянут её, как вдох
лёгкий, как на поминках, когда забивают гвоздь.

В лёгких, как свет, спит ключница, делая оборот
снова словарным и пишет слово на весь забор.

Осень, состоящая из пауз,
множится, как дочери мои,
до сугробов и не задержаться,
ожидая жирной хвойной мглы.

И двоенье осени признавши,
наблюдая то, как снюсь я ей 
вижу время года забирает
пораженье у своих детей.

Перевёрнутая песня
в отражении плывёт
с половинчатого света,
облетая чью-то плоть.

Плоть стоит, себя не зная,
и углом пужает ветвь,
что мерцает, будто ангел
говорит: за всё ответь.

И за мясо, и за стужу 
плоть стоит в своей тени
и текут кривые слёзы
по плечам её прямым.

Перевёрнутая песня
в отражении плывёт
с половинчатого света,
облетая чью-то плоть.

Плоть стоит, себя не зная,
и углом пужает ветвь,
что мерцает, будто ангел
говорит: за всё ответь.

И за мясо, и за стужу 
плоть стоит в своей тени
и текут кривые слёзы
по плечам её прямым.

 1-
Дочитать бы драму насекомой
этой своры, что  став колесом 
катится под горку от подводы,
как потоп с мертвящим языком.
А посмотришь в дождь  и там увидишь
жесть дождя из вдов моих торчит,
и звенит в нутре своём неровном,
изменяя в пепелище вид.

 2-
Пока же я стою над бездной
из снега, поля, русской тьмы 
чьей бог  лицом нам неизвестный 
ещё касается кормы,
пока жую свой дым, хворая,
и пью прекрасный алкоголь 
то слово в этом узнавая,
перерастая свою боль,
то, отравившись кислородом,
спешу расслышать, что во мгле
наждак, топор во всех пустотах
чиричут телу обо мне.

 3-
А дотянешься до молитвы 
начнёшь учить
этот глас синичий,
которым увечен мир.

Встретится кто, как травма,
увенчанный сам собой 
быть бы плотью тебе 
виноват  другой.

Предположим, что шар, что разбился в твоей воробьиной
на божественный пар, что клубком покатился по длинной
траектории в нашей  почти что пархатой и устной 
то ли местности, то ли отсутствию оной, где гнусный
голос нас различить попытался, как будто окружность 
всё его отраженье, которое в стае проснулось.

Предположим, что Бог  это бог, это холм, это стая,
что меня лишь наошупь, щелчком многоклювным узнает 
так гора на подлёте, себя распустив в до-Евклида,
просыпается, как рождество исчезая из вида 
потому что воронка на плоскости мрака похожа,
на объём, что был Богом оставлен под зрением кожным,

на разбившийся шар шерстяной воробьиных щенков, кто из линий
мир вокруг, от случайного слова его, разорили 
вот и лижут сосцы каждой мамке своей виноватой,
в коридоре позёмки шурша, будто зрением, лапой 
так зрачок, истончившись до бедности неба, в речную
эту скорость идёт босиком  пока я пейзажи ворую

из округи короткой и лёгкой, спелёнутой в зрение птахи,
где живёт неизвестный ей холм, будто слово и шахты.

Опорожнив пузырь до половины,
плывёт у дна прижатый, как свинец
водою к водке, тенью смятый, длинный,
пустой пескарь  похожий на рубец.

Его лицо [лиловое в июле]
дыхание [искусственно моё]
в себя вдохнёт, и с тем меня избудет,
и, словно смерть, со мною отплывёт.

На переломе дерева пророс 
как будто от экватора отчалил
на чайке, что плывёт песком в Бангкок 
на зрении своём, в чужой печали

читает вслух Бог наши имена,
планируя за щепкою, как выдох
и ловит соловьёв, кладёт в карман
огня  и взрезав горло  этот выход

вставляет в шрамы им  и жестяной
тягучий звук, на цып войны слетаясь,
всё пахнет розами, как тёплый перегной,
где женщина стоит, не раздеваясь.

кусок из воздуха  что мной потерян был
скользит меж створок двух из тьмы и тьмы
то речь замолкнет то вновь прорастает
чтоб оставались мы

кусок из воздуха  возможно, что отчизна 
которой мы запаяны в живот
качается то парно то напрасно
всегда  наоборот

и если ты в него  сейчас заходишь
то чтоб себя  во всех нас  не простить
что б-г нам в этом белом оставляет? 
возможность пить

Подробны льдина и пчела,
как горечь ветки тополиной,
что гул внутри у фонаря,
что ток, в котором ты повинен,

Бегут и льдина, и печаль,
и ток речей сих лошадиных,
и известь, что меня смела
в февраль которым я так длинен,

в котором [как рыбак] сто ватт
хрустят, свои перебирая
костяшки, если дым идет
в четыре стороны от края,

вдоль этой порванной пчелы
и чётной половины нашей,
где мы остатки колеи.
Замедленное небо пашут

подробно льдина и пчела 
февральские на дне укуса 
и чернозём жуёт мороз,
лишённый и лица, и вкуса.