Тетради 2016 года - Александр Петрушкин 2 стр.

Жук дождя меня во ртах
своих держит, как сапожник,
из травы связав верстак,
где живой, неосторожный

жук себя со мной проносит
в грозди тающей земли 
от игрушек человечьих
сохрани меня, спаси.

Округлый голос голубей
как парус катится сквозь мячик
январский, никому-ничей,
свои края сказав иначе,

чем я его произнесу
холодной мельницей из пота,
в которой птахи на лету
звенят сквозь дерево потопа,

где отражается десант
из веток нищих и прозрачных,
что плавятся в узлах воды,
как бубенцы её двузначны.

О, бедная моя природа,
ты в слове плачешь надо мной 
пологая вода, погода,
деревья, тёмный перегной,

два-три прохожих, чьи не-лица
сметёт метель под полый снег,
грачи, снегирь или синица
delete чей растирает смех.

Жена и дым, два-три подростка
собака, что запишет двор,
и ангела просвет-заточка,
что колят левое ребро,

и спиртовые неба гвозди,
забитые в мои ключи 
не говори со мной, стрекозья,
теперь  по множеству причин.

Невинность предпоследней нас покинет
в слезе что, оплатила весь проезд,
сбегая из трамвая человечка,
не чая боле перемены мест,

обозначает мягкий и округлый
беременный, как маменькин, живот
у Бога, что за нас умрёт упруго,
и, что возможно, нас не обождёт.

Опять, опять метла из побережья
темна и высока, а внутрь светла,
опять невинность ей кидает слёзы
которые из птиц сих испекла,

в ком мы, определив себя и место,
шуршим своей бесполой чернотой,
которое веретено и тесно,
а если и выходит, то слезой.

Утро фосфор ангельский порежет
на деревьев мякоть и сквозняк,
вложит насекомые колени
в воздух их мерцающих заплат.

Отрывное зрение пространства,
повзрослев, уходит в водоём,
захлебнувшись зреньем, как пожаром,
утерявшим, словно чаек, дом.

Ты считаешь клевер, оступившись,
в паутины распускаясь весь,
чтобы свет на пауке увидеть,
на котором вырастил дверь в лес.

И когда по оттепели тонкой,
ты себя вслепую проведёшь 
холод из сустава камня вынув 
глаз его надорванный зашьёшь.

Рассыпешься, словно был снег,
обочинный след переполнив
из всех своих белых прорех,
где стыд твой разрежен и горний.

И вякнет монетка свой звук
неслышимый и неподвижный,
упав с тёплых век у старух
к похлёбке у ног чечевичных.

Но, если колеблется смерть,
здесь рядом с тобой оказавшись
то стоишь её ты, как лист
деревьев своих, вдоль пропавших,

когда рассыпается свет
и трогает свой позвоночник
как [в комнате детской] ночник
свой выдох, что падает в дочек.

Что за сила покинет зерно
сделав петли у стебля черней
в затворённое дно удлинится,
[из следов и корней

свяжет птицу и тень шерстяные,
и список имён,
вложит в глиняный рот
а затем, как ожог, разобьёт]?

Что за выдох здесь был
и на вырост зачем тебе дан 
как порушенный август и хвостик
синичий? И в токе семян

выбран ты, и зашит в своём теле,
как в шубы январь,
выдыхая лицо, как ожог,
что течёт за зерном в киноварь?

Иная очередность поворотов,
животных, световых шумов-ежей,

что обгоняют души и пилотов 
огней своих монашеских нежней.

Ты поднимаешь, что проговорила,
что уронила в темени бултых 

вода расходится среди немногих женщин
и трещин, растворившихся на них.

Ты понимаешь, ты не говорила,
и ты не существуешь здесь ещё 

возможно, что тебя сейчас забыло
здесь время  то, которое ничьё.

а хлеб преломлен неба низкой призмой,
когда ты начинаешь мною жить

и сыплешься вокруг меня так дивно,
что вечность забываю как не быть.

Скрученною ласточкою стужи
[пожалеть бы, зрячего, меня!]
рядом с теплотрассой проезжают
три похожих на стекло коня,

ямы двухсторонние обходят
и, пугаясь цыканья копыт,
ломким льдом сшивают обе доли,
как французы лёгкими иприт.

Постепенный шум, в них начинаясь,
срежет речь их, деревянный мост,
как весло из вида упуская
в ласточке восшедшей на мороз.

Ты проводишь крота детских губ из земли
до открывшейся в тёмное небо воды 

никого не случается в комнате той,
что с тобой породнилась своей темнотой.

Никого не включаешь, словно ангела свет
белый выключил так  будто ангелов нет,

и сочится пернатая кровь из воды,
поделивши её на гусей и следы.

Тепло, как флюс, торчит из февраля 
ещё одной зимы оборванная ветка

летит  не долетит  но взяв стрижа
как компаньона, станет здесь пометкой

и полем, и Батыем для зимы,
которая печёт в груди чечётку 

пока мы ей, как веточки, видны
когда заходим в кадр [не свой] нечёткий.

Весло на пряжу распуская
ненапряжённо и светло
метёлкою вода взлетает,
высчитывая дна число,

и, выдохнув наружу берег,
как заговор для жабр своих,
внутри её вдвоём смеются
несотворённые мальки.

Плывёт, пузырясь в отраженье
повязок кровяных, душа,
царапая под горлом жженье,
прочтённой галькою шурша 

и, на иные встав просторы,
сужаясь в щепоть облаков,
метла лакает новый воздух,
свернувший времени кулёк.

Барьер из дерева и сна.
Я верю, что, сойдя с ума,
в них звука сыплется желток
и пузырится, как ожог.

Ожегшись длинною пургой 
земля растёт вокруг трубой
по центру шёпота, стыда
в кровь перекрашенных. Легка

их поступь, их зазор, просвет,
напоминающий, как смерть
летит вокруг как будто жизнь
с ней приключилась и не вниз,

не вверх толкуя свой полёт,
раскрывший клюв, где снег идёт,
где идиот живёт в саду,
её прижавший к животу

в котёнке, в ледяной воде
в диагонали и дожде,
пересекающем барьер,
как слепоту, которых две.

Велосипед дождя катается по крышам,
чьи ангелы из спиц нарушены и слышат 
на цыпочках молитв приподняты своими
промокшими людьми, как мякиши живыми.

И ты идёшь во двор с прозрачными ногами 
искать велосипед, шуршащий между нами,
что слышит, как растут антоновка и камни:
как брат или сестра  касаясь животами.

Что со мной остаётся 
то не имеет причины,
вытащит из меня
ножичек перочинный

неумолимое детство
малое там, где шарик
гелиевой рукой
нас в кислород строгает

в Каменске или где-то 
и, утерявши нитки,
шарик по мгле летит
такой же, как лошадь зыбкий.

По контуру совы
Есть роща, а в ней львы 
В них счастье тоже есть,
Но им его не съесть.

Где ночь лежала у виска 
зову холодного отца
звездой, молекулой  имён
не выбирая там, как тёрн.

Скрипят здесь атомы, Аид
теряя то меня, то вид,
то хлев нагретый молоком
стекающим, где смерть окном,

как ворон [космос, а не глас]
косится в жизни новый глаз,
встаёт невнятно у виска
канюча люльку у отца.

Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру,
и вновь соберёт из коллекции местных зерцал 
и лампочку в ней повернёт  и темень в пейзажах разметит,
в дыхания нить часовую обрушив овал

её бесполезного тела  чью пряжу из звука
ранет белый вяжет, как мать свой бугристый живот 
пока свет скрипит в нём повозкою длинной, и чутко
ладони иной стороны в пересвет фотографий кладёт.

где спицы ранета порхают снаружи и в стуже
и птицы всё брызжут, как лодки, в топорной реке 
в кувшинах древесных себя собирают и  глубже
своих отражений  нырнув в задыхания чёрной руке.