«Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру»
Созреет ранет и разбрызжет птицу по ветру,
и вновь соберёт из коллекции местных зерцал
и лампочку в ней повернёт и темень в пейзажах разметит,
в дыхания нить часовую обрушив овал
её бесполезного тела чью пряжу из звука
ранет белый вяжет, как мать свой бугристый живот
пока свет скрипит в нём повозкою длинной, и чутко
ладони иной стороны в пересвет фотографий кладёт.
где спицы ранета порхают снаружи и в стуже
и птицы всё брызжут, как лодки, в топорной реке
в кувшинах древесных себя собирают и глубже
своих отражений нырнув в задыхания чёрной руке.
Государь
Пишу, пишу депеши государю
в ладонях у размолотой воды
где словом лёгким намертво придавлен
как Лазарь собираю в смерть дары,
и не дойдя в свету до половины
своей вины смотрю на письмена,
которые мне почтальон доставил
на псах своих, чья буквица видна
на теменной у паровых сугробов,
у шашек дымных птиц или потом
предожидая встречу, как обломок
его империи, что плещется за тьмой.
«Выдох наизусть печёт»
Выдох наизусть печёт
стрекозы [немой] полёт
вертикальный (в смысле полый)
или всё наоборот:
из полёта, словно выдох,
вынимаешь стрекозу
и в зрачок её вставляешь,
и сужаешь, как слезу.
«Испаряются птицы, слетая на свет»
Испаряются птицы, слетая на свет
круговой, как берёза стоящая в боге
что, вполне вероятно, получили ответ,
чтоб оставить его на холодном пороге
и, распавшийся пот раскрутив на груди
рахитичной своей, потому что пернатой,
их фотоны и волны летят впереди
их теней, через снег обернувшись как атом,
когда падают птицы в своей полутьме
(подзаборной, фонарной) из ада и рая
и, столкнувшись, разносят хлопки по стране
на окраинах слов и их скрипа сгорая.
Ты возьмёшь себе выдох промокший до слёз
древесины разбухшей от синичьего сока
и окажется мир незнакомым, как плоть,
из которой плывёшь, как большая сорока.
Остров
Андрею Таврову
Обмелели холмы или мельницы их
свет занёс по окружность зрачков лошадиных
и лежит в земном мясе, один на троих
холм врастающий в небо на пчёлах недлинных,
и свободно вращаются в нём жернова,
холм крошится в муку, что поднимется к верху
и мерцает, как речи живой голова,
и кроится тоской лошадиной по бегу,
он плывёт, как плоды в животах у реки,
что откроются медленней женщин, не сразу,
потому что глубины его высоки,
да и он уподоблен туннелю и лазу
в этих водах, чьи слайды ложатся к земле
и снимают, как Бога, свои опечатки
что оставлены ими на всяком угле
заштрихованным светом человечьим и шатким.
Вот и трое растут плоскодонкой-звездой,
именуя своё за трещоткою птичьей,
что уносит не холм коготками в гнездо
только лошадь и звук от неё неотличный,
а звезда в тёплой птице механизмом шуршит
то клокочет, то квохчет, то камнем бежит,
кровь тачает, лежит, выцветая
в молоке, что вершится, как амен.
Холм скворчит на ложбине случайной её
и целует её жеребёнка, как Бог
в лоб и в темень, в прозрачные лица,
что текут изо лба кобылицы.
Ключ
Заводи разговоры со мною, как ключ
ощущая дыхания пот, перекличку
с крайним ангелом, что был засеян тобой
в моей плоти песчаной, в эту кислую дичку.
Поверни этот ключ, эту тень на стене,
что скорее болезнь или дверь в переходе,
или свет на запутанной, как бороде,
насекомейшей речи, что в кожаном ходит
этом самом мешке, что несу на себе,
в месте вязком, как речка из мокрого детства,
когда девочка рядом на глине стоит
и торопится воздух пред нею раздеться.
Заскрипит во мне ключ и вскипят зеркала
и пейзаж разобьется и лица осветят
та, которая здесь мне уже не жена
и дитё который вода и ответы.
«Как недостроенная церковь дом в снег войдёт»
«Как недостроенная церковь дом в снег войдёт»
Как недостроенная церковь дом в снег войдёт,
сметая свет шмелиных лиц в слепой полёт,
края свои или углы внутри неся,
в огнях тройных ломая то, чего нельзя
произнести и пронести, в скорлупке свой
звучит как будто из полен сложён прибой
и в окнах тех, где агнец помнит о тебе
среди колец от наших лиц, шмелям теплей,
когда летит вокруг церквами снегопад
и разоряет, как голубка, ничейный ад.
«Воздух сгущается в птицы воронку»
Воздух сгущается в птицы воронку,
где, покидая смерть и сады,
многоугольный губастый свет вяжет
тощей зимы разрывные снопы
в белые пятна, всплывая отцами
что оплатили слепой листопад,
режущий смерть их надвое серпами.
Милуя малых, щенков и котят
воздух свергается в пристань и лодки
в плод из слюды бормотания в них
полых стрижей в досоветской пилотке,
в плот, прорастающий бабочки чих,
что в тростнике от мороза нечётком
незавершённый даггеротип,
словно душа, покидает иголку,
водоворот двухсторонний разбив.
«В мороза колокол ударив»
В мороза колокол ударив,
из всех особенных примет
языка дерево стоит
и щурится на хладный свет.
Свет щурится, вглядевшись ниже,
чем дерево его звучит,
и пёс кору из света лижет
чтоб свет собою напоить.
Вода резная, как наличник,
стоит вдоль пёсьего окна
то вздрогнет сквозняком, то вынет
свой лай из птичьего огня,
из винтового, как порезы
на мгле из наших голосов,
которых в вязанках немного,
что светом прибраны в улов,
чьё дерево растёт и множит
колокола воды, чей звук
несёт упругий, невесомый
как мячик ангел или стук
умножен ксероксом мороза,
что в свет вторгается с ольхи,
подростком встав на перекрёсток,
где псы и люди высоки.
«Так выпадают сгустки темноты»
Так выпадают сгустки темноты
на дно царапин белых побережий,
которые мне сохраняешь ты,
как новую последнюю одежду.
Я черно-белой фотокарточки своей
галчонок, выкормыш у смазанного тела,
которое достанется земле,
которая врастает в меня слева
пока что снег летит сквозь самолёт,
в подземный мир распавшийся на зёрна
и небо окормляет и клюёт
мои царапины мерцающего дёрна.
«Где древа дирижабль преодолеет смерть»
Елене Зейферт
Где древа дирижабль преодолеет смерть
и почву, как прилог, и белое молчанье,
чьи соты и поклёп перегибают сеть
воды, из рыжих ос ворующей дыханье,
у дерева внутри, там, где зиянье птиц
спиральный лабиринт распустит в листопада
ракушку, что бежит в глаголице корней,
как побережье и/или причина сада.
Неосторожный сад в её волне растёт
и омуты, как нить, в свои вдевает жабры,
где кровь, как сом, в сетчатке у ангела плывёт
и ищет, словно звука, обёрнутой им жажды.
«Опередит окрестности зрачок»
Опередит окрестности зрачок,
размоченный свой ветер через порох
февральский вынося туда, где ворог
взрывается, как ворон-дурачок.
По глине виноградари идут
молчат они, стучат медуз подковы,
глазея в високосной мглы редут,
в который вбиты хоть и не готовы.
Насмешливый снегирь определит
в нас выдохнув окрестности, означив
порезы снега, что внутри летит
своих потёмок, где хлопушки плачут.
«В уловке соляной из нашего остатка»
В уловке соляной из нашего остатка,
где пустота горит просвечивать звезду
мы ощутим: не смерть рождается отвага
идти на темноту,
что уточкой поёт, сужается до звука,
где ночь ещё скворчит, как Волга или март,
или сирень растёт, одолевая мрака
воронку, слово, фарт.
Что скажешь ты прорабу, входя в его чертоги,
сочась внутри у света разорванной водой,
которая свершает и сносит соли пропись
усохшею рукой?