Тетради 2016 года - Александр Петрушкин 5 стр.

Это что?  вагон десятый 
мёд из пепла и воды,
и жужжит в нём  виноватый
гуттаперчивый один,

чьё лицо из всплеска света
удлиняется в меня
близоруко и, наощупь
время птичкою отняв,

смерть мою он, как прощенье,
между крыльями несёт
шмель, змеящийся как воздух
меж телесных чорных сот.

Речь не условна и крива,
как коромысло и дуга,

её несущая внутри,
разбитая на лёд и льды,

когда здесь дождь идёт  вода
накручена на провода,

себя поёт и дребезжит
в жестянке птичьей, что лежит

на донышке густом, земном
и слышит речи животом

и, оступаясь в глубину,
колодца свиток развернув,

на птицу смотрит белый рот
через пылающий осот 

сгущается до темноты
и из нутра звезды шуршит,

и крутится как колесо 
чуть горьковатою росой.

И исподволь, из пара, из подземной
норы апрельской, что внутри воды
плывёт к воде землёю неизвестной,
расщерив золотые свои рты

в жуках, в птенцах из нефти или торфа,
которые полоскою густой
лежат межой за небом неответным
и белой поцарапанной губой,

которая свой сад им произносит
в солёные, как форточки стрижей,
снопы из света, что руками косит
собрание из нескольких детей.

Сиротствует ли тело
иль смерть удалена,
изъята из предела,
побуквенно сдана

в багаж, в пейзаж, в природу,
в трамваи, что на бок
её слетались, плача,
в грачах минуя срок,

воронку покидая
в их малых небесах,
где ожиданье рая
длинней, чем полый страх,

где ангел твой закручен
в июля механизм,
как эллипс в голый воздух
из взгляда и ресниц,

и где жужжит в притоках,
бессмертная душа
и трогает урода,
которым хороша.

Забудем предсказательниц своих,
чьи коготки, как снег анестезии,
царапают то шею, то лицо
и, как под линзою  то кажутся большими,
то выгнутыми, словно длинный звук
из-под земли вытягивая слух,
на всех своих окраинах фальшивит.

Ты помнишь [но не помнишь всё равно],
как посох, опиравшийся на тени,
двоился и  с тобой попарно шёл,
сквозь пар крошась на чёрно-белый иней,
в деревни вырастая за тобой,
в которые растаяли деревья
и костровой мгновенный мотылёк,
извлекший из ландшафта только зренье,

где эпилептик птичий приподняв
округу, воздух, камни, руки, лица,
поток из их движенья извлекал
и запятыми начинал искриться
в отсутствующем выдохе забыт,
как устрица большая и больница

и запах, запах цвёл нашатыря 
похожие мы в тёмный свет входили
царапая то шеи, то себя 
как двери в дом, где мы себя забыли.

В начале оленя, как омут, стоит
смотритель путей и горит изнутри 

как ящерка в камне, как осень в шмеле,
как волчий язык и ожог в Шамиле.

В начале у ямы  терновник и хруст,
и шарик воздушный хлопком своим густ,

и тычется в тело воды густера,
и ива стучится [пора  не пора?],

и хнычет в ней детка, как омут, олень 
и лопасти мрака сияют сквозь тлен,

колени тоннелей подводных его
и лопасти света, который свело,

как ноги оленя, что ямой дрожит
в спиралях воды  сквозь раздвоенный шрифт.

Кадры беспорядочны. Идёшь,
как струя через ребро и нож
разбираешь выдох на детали,
чтобы здесь тебя не узнавали
в слове ключевом [который Лот].

Или им вернёшь отображенье
и укуса яблочного жженье 
пятнышко из света и дерьма,
где ключи бренчат, как Брахмапутра
или столб, в котором спит жена.

Но выходишь  становясь деталью
зёрнышком и пикселем в глазу
и струя тебя перебивает
и визжит, что камень на фрезу.

Парк сгущается  как будто в темень Парки
завязали свой алкоголизм 
мёд и спирт, как след небесной сварки,
из зрачков расплавленных бежит,

и земля, в которой спишь и слышишь 
принимает в яблоню тебя 
всё, родная, в рёбра мои дышишь,
сквозь вокзал полуночный  черна.

Невидимый и шумный листопад
вдоль вертолётов клёна в сто голов
летящий через прятки и распад
в знак умножения, уложенный в тавро,

где кролик кувыркнётся через сад,
приветствуя пыльцу, а не цветы,
нору во мне раздвинув, как лицо,
чтобы глазеть, кто в той норе летит,

чьи лопасти, под воздухом звеня,
становятся смородиной в воде
и водят, как слепые, и стучат 
продольно сквозняку или дыре

впадая в детство, наготу и взгляд,
которые  сквозь кашель  унесёт
на щель похожий, голый листопад
сквозь кролика, похожего на вход.

Сбор майский нарциссов, трамваев и птиц 
стрекоз [деревянных, как утро]
солдаты, идущие в небе, без лиц,
в дожде, что вокруг парашютом
ложится и ест ледяных червяков,
чьи тени прозрачнее яблонь,
стоящих в окружности, без берегов,
похожих на темень и якорь,
похожих на этот протянутый стол,
в котором, как дым, оживает
разбухший от влаги, как смерть, мотылёк
и  словно паром  догорает.

Ты дом покинешь  развернётся он
на стаи и сады, где из ворон
был выбран или собран, как пятно
цветное и, где в скудное зерно
постукивает свет и, близоруко
ощупывая сердца погремуху,
горит, на нефть похожий, чернозём,
где речь моя глухонема, слепа
и только ночь моргает, как звезда,
и источается до линии  предела,
где лай лягушек вырастает в белый,
развёрнутый, как майский свёрток, мёд.

Хруст воздуха, дающий имена
своим пещерам, ящерам, домам,
не достигающий из пены и воды
своих шагов, что ангелам страшны.

Коснись меня, мерцая  словно хруст
сглотнул тебя здесь, светом наизусть
исчерпывая ямы и людей
водой, преувеличенной на дне,

чей шмель из хромосом, как май, двойных,
в пролёт пророс, пружинами скрипит,
из смерти сада, в рыжий глинозём,
въезжая кварцем через белый склон,

через крыжовник, тёмную петлю,
которого я, если повторю,
то стану частью хруста и стеблей,
пейзажа, горя и других корней.

[цитата луга] бабочка летит,
петли воздушной роет лабиринт,
которым так природа хороша,
что дышит, как повозка, не спеша.
Мы возле этой бабочки стоим,
что в бронзе света чашею летит: