Тетради 2016 года - Александр Петрушкин 4 стр.

Вниз головой растут деревья
неотличимые в деталях,
в порыве или двух от ветра
где холода себя зеркалят 

в стволы их прорастает почва,
как влага, листья, мгла и стая 
корою птиц, стрекоз
улова сустав увечный разгибая

по человечьи так, как голос
себя разматывает в эхе,
в окрестность синюю, как полоз
саней в экранном чёрном снеге,

где баржи ос [пока что мёртвых]
скрипят в окраинах недлинных,
клубком зияющим мерцая
внутри у белых комьев глины,

где сны выходят, как деревья,
в ушанке грачьей, на охоту 
палят душой подземной в небо,
врастая в звуки, как в пехоту.

Закрывая очи осам,
ржавым лампочкам весны,
плавит цапля сгустки сосен
яблоком сквозным, глазным

кожуру смолы снимает
и в колодец их гулит 
как дуга не умирает 
в электричестве сквозит

птиц плетение смешное
в белом хворосте небес,
видит зёрна паутины
зреют в ледяной росе,

Это ангелы  смыкаясь 
запирают в глаз пейзаж,
и их тёплые ключицы
в вёдрах осами дрожат.

Не знак, не Бог и не причина 
вставал с утра и видел: камень
был вплавлен в небо белой призмой,
плывут в спасение кругами

деревья, впадшие в окружность,
как в ересь, в юность или в брёвна 
и Плотник их берёт снаружи
и тын выстраивает ровный,

где снег бредёт, так будто время
расставленное между нами,
как будто сбрасываешь бремя
проросшее сквозь смерть словами,

проросшее и страх, и храмы,
и клубни ангелов на пашне,
где облака велосипедов
сверкают водяной поклажей,

где в свиток развернулся камень,
как знак и Бог или причина,
вставая утром слишком ранним,
пролившись улием пчелиным.

Где мнимый соловей летел,
как дымный мим среди петель
дверных и точных мертвецов,
всходящих из его вдовцов,

на ловчий и прибрежный свет,
что в зренье муравья продет
и вписан в божий этот март
в собранье тёмное петард,

что разгибают кислород
на дерево и рыбу, мёд
замедленный внутри у них
ключами медными бренчит

и выпускает птицу вверх
из соловьиных дыр, прорех
глазных, и плачет на весу
в силках, похожих на росу.

За воздухом стеклянным лошадь спит
кузнечиком, прижав к себе звезду,
которая в руках её звенит,
напоминая воды и дуду,

которые вдохнут её сюда
вдоль диафрагмы и лучей округлых,
ладонью слюдяной разжав углы
кузнечика, похожего на губы

и море в этой лошади ревёт,
и небо обрывает лепестками,
похожими на шкуру от неё,
чей лабиринт расходится, как камень.

Руины неба = свет и язвы
закручены по часовой
в язык прекрасно-безобразный,
лежащий раем под горой,

и скачет в косточке птенцовой,
надмирный выдох сохранив
в пчелином гуде, кровоточа,
их шар из белой глубины,
как рой, наитие и Отче
законченной (почти) зимы

и в букву зренье удлиняя,
пружину снега сократив,
земля дрожит, опознавая
тепло, колени и мотив

в обломке мартовском, что в темень
стучится медным своим лбом,
прощая имени скольженье,
где дышит муравьиным львом.

Крупнозернист пейзаж и беспокоен,
и протекает из подвод на март,
крупою медной тёплых колоколен
и  беден звук скребущих тьму лопат:

как речь моя, стоящая в пустотах,
горит в телеге, в лошади, в ночи
где соловей кровав, как цвирк неточный,
и в полый лес из мертвецов горчит,

когда я выхожу на бездорожье
и в каждом оке у меня два льва,
и выдоха четыре невозможных
живут сквозь камень на пробеле рта.

Человек, в луне качаясь,
сквозь китайский смотрит свет 
три портянки с ним осталось
из прозрачных снегирей,
и клюют до рёбер женщин
неопознанных его 

он идёт по переулку,
где кроваво и светло
ясени врастают в марты
и катают шар ночной,
и играют шумно в нарды
под единственной ногой.

Голова луны, катаясь
в павшей птице, на ходу
отрывается от пашни
карусели белой страшной
человека, вслед за клювом
светом впаянным в слюду.

Дом окружён водой земли,
повсюду мертвецы слышны 
невидимы, глубоки,
как валуны и сроки.

Идёт со мною чернозём,
как с воздухом со всех сторон
поднявшийся гудящий свет,
пересекая взгляд и снег.

Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.

Дом окружён водой земли,
повсюду мертвецы слышны 
невидимы, глубоки,
как валуны и сроки.

Идёт со мною чернозём
за воздухом со всех сторон
в поднявшийся гудящий свет,
пересекая взгляд и снег.

Пусти меня, верни меня
осоке, русским сапогам,
гулящим под водой живым,
в которых ангелы черны.

Колоски, в снег [сплетаются] в шар
белый, утренний [марта], морозный
учащённые, как чёрный пар,
что порезом ложится продольным,
чёрно-белым на горло синиц 
в эти синие [наши] всмотрись
голосов перекошенных лица 
там, где скрип надрезает зрачки 
как больницы сухая страница:
без лица, без любви или крови
как лягушка, что в шарике ртути,
колесом голосит из травы
и лишь после клонится на убыль.

Даниле Давыдову

В ледяной и восковой Москве,
чьих мозаик срублен виноград,
каждый выбирает по себе 
потому что в чём-то виноват.

Лётчик проплывает словно жнец
над снопами ватными твоих
станций, подземелий и т. д.
вырывая медный твой язык

Покраснеет воздух золотой 
сладкой стружкою синиц немых, горя
жирной и промасленной лозой
горя, счастья, стрекозы труда,

чей рубанок ходит взад-вперёд.
Самолёт мерцает словно вход
в твой прекрасный жестяной Аид,
чижиком  под штопором  свистит,

где по пеплу каменный пилот,
приоткрыв несоразмерный рот,
словно гость, проходит сквозь твоих 
свет сосущих  мертвецов живых.

О, ветки тяжёлые птицы,
полётов парные стволы,
апреля и сумрака спицы,
в которых блуждают волы,

двойные тоски разжимая
полёта своей часовой
почти невозможности рая
и речи почти не больной,

не больной, когда  расцарапав
лицо белых тощих ветвей 
стволов распускается пряжа,
взлетая из клети корней!

Как эта пархатая стража
несётся по нити тугой 
без времени больше и страха 
себя вынимая дугой!

Человек [цепь и пёс вещества,
воздух смёрзшейся смерти] едва
распечатал в дыхание плоть,
как пейзаж обращается в лёд.

В призме  полой, голодной  его 
человека подземный глоток 
развернёт рыжий свёрток зрачка
и слетают, как плод с дурачка

эта шкура, железо и смерть,
и куда теперь ехать  наверх? 
если выдох пейзажи скоблит 
и чего ещё нам говорить [?]

в слепоте, на свету, на свету 
через свет  тот, что камень во рту,
тот, что бабочки взорванный грот
разгибает, как скрепку, в полёт.

Это что?  вагон десятый 
мёд из пепла и воды,
и жужжит в нём  виноватый
гуттаперчивый один,

чьё лицо из всплеска света
удлиняется в меня
близоруко и, наощупь
время птичкою отняв,

смерть мою он, как прощенье,
между крыльями несёт
шмель, змеящийся как воздух
меж телесных чорных сот.