Тетради 2014 года - Александр Петрушкин 2 стр.

На шерстяной спине тумана 
ещё бессовестный  щегол
гнездо достанет из кармана,
как осень оказавшись гол.

Он, пар с наркозом распивая,
сидит в качелях  как словарь 
то ночь себе не выбирая,
то понимая, что попал,

то  принимая, что умрёт он,
когда, набрав на клюв тоски,
под тёплым запахом озона
снесут его в своё ни зги

запрятанные мирмидоны 
на переносице очки
утроив шерстяной слюною,
которой не было причин,

которой не было, и  жажду
разматывая как словарь 
висит щегол уже не нежный 
как смертность, что себе наврал.

Вытягивая  вслед за ливнем 
щенячью шею с головой,
стоял мороз, как тополь в листьях 
вдоль переполненный толпой.
И О тянулось длинных вёдер 
зависнув, где терялся свет,
как озеро, нырнувши в норы 
в земле успело зачерстветь
и восковые спрятав руки,
мороз, как бабочку в губах,
несёт от неба парашюты,
сгорая в тощих мотыльках,
растягивая тьму  как мясо
осеннее  осиротев
в подводе ливня прячет званье
и кутается в звонкий мех.

Светает  пробуждаясь  птица горла,
шифруясь в перьях плавкой черепицы:

у каждого пера  собачья морда,
и каждой морде пробужденье снится.

Вот угол морды мёртвой разорился
от  в сеть её попавшего  улова

из шариков дыхания  раздетых
до плавников случившегося слова.

И звук касается  как языка  дороги
и пятачок несёт в своём кармане,

шлифует тень, как черепицу  клюнет,
и  как рубец  на эхо глины встанет.

По ветке воздуха, пускающего корни
чужого диалекта в мягких лёгких,
шагает ошибающийся, вовсе
не нужный  от того, наверно, лёгкий.

Премудрости крещенского народца
он выучил, как письмена по воску,
тоскуя, раздвигая снегу губы,
который будто тень в себя убудет,

зарывшись в сумерки, как в голову собачью
зарылась темнота  звенит, как сдача,
и машет голубем, звенящим, как монетка 
попавшись в прорезь воздуха на ветках.

И снег скрипит, скрипит, скрипит,
вниз ускоряя шага шрифт 
две тысячи тринадцать
закончилось, как будто вёрст,
и каждый вечер, как вопрос,
звезда за небом светит.

И снег метёт, метёт крюком,
рисует каждому окно
в многоходовом доме,
и всякий бешенный спит пёс,
и свитер носит как донос
о холоде и коме.

И катится багровый ком
то под дыханьем, то на холм,
входящий, как в затоны,
в собачий люд и божий хлад.
Ты не сумеешь досказать,
как в горле водкой звоны

вверх расширяются, как снег 
идущий почему-то вверх 
от времени светлеет,
как вытрет губы мокрый шар,
переходя на скрип и пар,
как человек и всходы.

В три этажа лежащие в воде
воркующие будто духи святы жабы 
то пальцы неуместные свои, то оды
по песку  в которых ждали 
употребляют как хлеба, сосут
три этажа земли внутри слепящей,
воркуют, будто дух святой в них влип,
и светятся в раю, как будто счастье
им несущественно, а значит и  легко
делимо, резано на сизом пепелище
и роют темноту перед собой,

и, мошек разложив как партитуру,
они берут смычки у мертвецов,
которые лишь прорастут в осоке,
уже несут в лице перед собой,
понятные стеклянным жабам сроки.
И вот архангел, что спустился к ним,
за мошкариным роем некошмарным,
перста всем мошкам вкладывает в нимб,
и к этим пальцам прилипают жабы.

Им надо говорить, не медля, с ним
на языке воды безязыковой,
как колокол и всё, что есть за ним 
хотя, что есть, то непременно голым
летит на свет, который мягким ртом 
как кошка встав росе на четвереньки 
кусает то, что падает углом,
стирая тело, начертанье, плечи.

И что с того, что все три этажа
пологих жаб, своё несовершенство
корябущих, не спят  хоть спит вода
и оскорбляют тем её увечность.
И что с того, что жизнь здесь хороша,
что мертвецы играют им синицу,
что жабам жалко жизнь держать меж лап,
которая  в итоге  джиу-джитсу,
что всех задушит тёплая зима,
которая с архангелом заходит
в их новый дом, как рождество когда
спасает он, хоть повода нет вроде.

Вадиму Балабану

Так хоронили Плюшкина, в пьяный снег
клали его  чтобы под ним столы.

Нимб разливался  у пчёл под горящим желтком
малоизвестный Плюшкин всех хоронил.

Выжил и ладно  чтобы итить куда? 
защебетать за собой приходящий свет 
взял бы в ладони и завернул себя:

 Лучше уж тут  где пьяно
и полый цвет.

Так хоронили Плюшкина  он хоронил
маленьких пчёл, жалящих свет, и сквозь

нимбы летали они  как игла сквозь них
и рождества канун, и баранов дым.

Плюшкин покинул
свой бесконечный
пост.

Перемещаясь в суточных своих
пайках друзей, не пишущих мне письма,
как бы лицо слепых глухонемых
ощупывал и  ранками сочился,
стекая в эту пиксельную дрань,
у монитора затыкая течи,
любая электрическая дрянь
прикосновений атомарно хочет.
Наполовину верный смерти  я
всё же держусь за этих половину 
пока живых сюжетов без лица,
впечатанных в прижимистую глину,
впечатанных в кисельный, как экран,
на первый раз (как воскресенье) черный
уже не мёртвый высушенный хлам,
жужжащий в проводах по первой ходке.
Перемещаясь по его лицу,
как зек в бараке, надрываю лица,
и из конверта пайка настаёт 
и в мокром сердце кружится и длится.

Каким бы не был дом, но он был бел,
как хлебный дым, размокший в ожиданье
ещё троих, которым от всех дел
лишь дождь и дым, и дым ржаной остался,

как след от робота на твёрдом языке
у ящерки, оставшийся от Бога,
пиши, метла, ещё один с петель
сорвался, чтобы полетать немного 

смотри!  сверкает белой кожурой
ещё один, когда за минус двадцать,
когда и Комадей уже не тот
и ангелы, коснувшись, оторваться

уже не могут  веки разлепив 
и надорвать глаза свои по краю,
оставив их, как тьмы черновики
и, радуясь, что я их не узнаю,

что Комадей совсем уже не тот 
каким бы не был дом, но вышел белым
из всех восьми дурацких местных школ,
как бы мудак, шагающий за хлебом.

Закроешь глаза и зреет тебя забыть
дерево за окном. Через 30 лет
шишка  слетев с него  сможет меня убить
и от того, как циркуль, разложен след.
И потому  узнав твои сны  не я
им ужасаюсь, зачёркиваясь  окно
трещину дало как кинескоп, устав,
кончил собой, ощутив  как тоску  лицо.
И потому  штырясь под ночь  пейзаж
косит под дурку и зайцем во тьмах бежит 
вот отчего bлядующая река
то ли орёт халдейкой, то ли под ним скрипит.
Что наскрипачат они  это ещё вопрос,
который  как будто Пермь  между длинных ног
розой алеет в месячные свои
возможно, что первые, не отмотав весь срок

Доеденный лисой собачий лай,
подобранный  где лыжник леденцовый,
на палки продевающий снежок 
летит как тень с оторванной спиною,

летит, сужаясь в эхо, тянет R,
в дагерротипы встав на половину 
когда пойму и эту чертовщину 
ты зашифруй меня скорей, скорей

чем эта необъятная страна
на клетку влезть почти по-черепашьи
успеет, путая следы сякой судьбой 
что, если вдуматься  вопрос почти вчерашний,

Что слухом видишь?  пса с собакой гул
неразличимы тёмной тишиною 
и если лыжник только что заснул,
лыжня его становится норою

широкой  как бывает снегопад
растёт над людом местным и неместным,
когда его какой-нибудь бомжак
в окошке наблюдает слишком честно.

Рассыпавшись, вернутся, как фонтан,
два тополя, запутавшись в кафтанах
детишек, что скребутся в рукавах
у воздуха морозного. Как ранка

не заживает голос тощий мой 
доеденный, как время, ненадолго 
бежит лисой с оторванной спиной
и лыжник спит пока ещё негромко:

когда  открывшись сбоку  ему бог
то в морду, то за спину мёртво дышит 
не приведи, Господь, так долго жить,
чтоб довелось  и вымолить, и выжить.