Тетради 2014 года - Александр Петрушкин 3 стр.

Доеденный лисой собачий лай,
подобранный  где лыжник леденцовый,
на палки продевающий снежок 
летит как тень с оторванной спиною,

летит, сужаясь в эхо, тянет R,
в дагерротипы встав на половину 
когда пойму и эту чертовщину 
ты зашифруй меня скорей, скорей

чем эта необъятная страна
на клетку влезть почти по-черепашьи
успеет, путая следы сякой судьбой 
что, если вдуматься  вопрос почти вчерашний,

Что слухом видишь?  пса с собакой гул
неразличимы тёмной тишиною 
и если лыжник только что заснул,
лыжня его становится норою

широкой  как бывает снегопад
растёт над людом местным и неместным,
когда его какой-нибудь бомжак
в окошке наблюдает слишком честно.

Рассыпавшись, вернутся, как фонтан,
два тополя, запутавшись в кафтанах
детишек, что скребутся в рукавах
у воздуха морозного. Как ранка

не заживает голос тощий мой 
доеденный, как время, ненадолго 
бежит лисой с оторванной спиной
и лыжник спит пока ещё негромко:

когда  открывшись сбоку  ему бог
то в морду, то за спину мёртво дышит 
не приведи, Господь, так долго жить,
чтоб довелось  и вымолить, и выжить.

Лишь несёт молчание. Я чаще,
чем возможно, скатываюсь к чаше 
ничего, что ты ещё исполнишь [?]
что со мной как будто бы ты можешь [?],
и звезда горит не как прощанье,
а его во тьмах лишь обещанье,
обещанье пирога с уловом,
из коросты собранного, слова,
из проказы, слепоты. С порога
примешь ли [?] хоть принесу немного
примешь ли [?] дары овса и мёда
хворост слов из каменного свода,
умножая голод мой до света
горлового [местных птиц], ответа
наблюдая стебель родника
у младенца меж овец, у света,
где, как кровь, растут глаза отца.

То неизбывная старуха
в себя посмотрит через край
и выдохнет: опять разруха 
что тоже рай,

то сядет мне слепой
и тёплый  как шея дерева  сверчок,
то в дом покажется огромным
его щелчок

по мягкой ветке. Над морозом
нас видит сон
и просыпается негромко
когда подрос.

В паренье снега
видит человек,
как будто в гнёздах,
отпечатки Бога

в глазах  у снега 
очепятки  берег  брег,
считавший ожидание
итога

в скрипящей 
будто лодка  спит 
качель  раз-два-и три  и
крылья оторвавши 

у стрекозы  у
ласточки  метель 
в парах сугробов  ходит 
отозвавшись

на белый голос 
на пчелу  в окне 
которая лежит к нему 
прижавшись 

как будто бы
в налившейся груди 
пчелы  плывут  качели
 земляные 

у зимних ягод 
склёванных в ранет,
плывут  край
задержавшие у света

качели земляные
в улей свой
и пальцы  точно камни 
соляные.

О, утро осени моей,
когда могу я говорить
с тобой в открытое окно,
хрустящий воздух  как пёс  пить 

где  с окровавленным лицом 
нам осень мордой ткнётся в грудь,
в своё витражное стекло 
посмевши наконец взглянуть 

в до-человеческий язык
природ отсутствия тебя,
чтоб намертво обоих сшить,
в своей гортани шевеля

ключом несмертие моё,
входило в мой кипящий сад,
где раскрутило колесо,
свернув, как вещь свою, назад.

Александру Павлову

Или ангел отвердел здесь,
обернувшись в человека,
или в этом тёмном лесе
остаётся только веко,
лишние детали сбросив,
в облаках летит игрушкой,
у которой  между листьев 
взятая на память стружка,
у которой, где-то в пахе,
женщины остался запах
одинокий как мужчина
и прозрачный, чтобы плакать.

Или ангел отвердел здесь,
языком поранив горло,
или стал он человеком
от чего ему так мокро,
и ощупывает руки
незнакомые с начала
и солёную щетину трёт
и смотрит, как причалит
в первый раз его автобус,
И, агукая в печали,
срёт ему на туфли голубь,
чтоб они не заскучали.

Или ангел леденеет
или это веко, вздрогнув
закрывает ему двери
и гулит, уже замолкнув.
Его улица большая 
как бы трамвай не по размеру
удлиняется в русалок,
тащит нахрен, в смысле к небу.
И в пальто себя закутав,
смотрит в женщину прохожий,
как Эллада на цикуту,
на свою же смерть похожий.
(10/01/14)

Едва застынет зверь мой коридорный,
отмоет тень полы  оставит поле 
абзацы по углам  как бы снопы,
которые замёрзли в этой доле,
которые рогатый морщат лоб
и наблюдают спрыгнувшего зверя
не моего, но имени Его 
стоят, как чайки в людях и не веря.
И тот, который вертикальный, зверь
свет сохраняет в непрозрачном мясе,
соломенным быкам срезает лоб,
лицом невидимым своим 
зиме прекрасен.

Как рыба силясь говорить,
когда уже в лотке сидит 
и пузырятся жабры

у продавщицы от того,
что пенно внешне и тепло
в челябинском базаре,

так мимо их плывёт Миасс
в самом себе и мимо нас,
как Данте к черной Сарре.

Здесь где-то дочь моя живёт
свой тонкий обхватив живот,
свернувший к полой жажде,

в котором свил базар вокзал 
как бы мальки ещё он мал
с ЧЕГРЕСа до Свердловска

Идёт вдоль взвод почти мужчин,
чурек плетётся из корчмы,
с прохладною винтовкой

левей золы, южней берест,
он будет жарить из небес
комедии, из воска

он выплавит свой новый лес,
и земли встанут на дыбы
вдруг ощутив своей судьбы

горизонталь и плоскость.
И кости рыб сожмёт Миасс 
как часть игры  летит КАМАЗ

и ни о чём не просит.
А на руке моей щенок 
как тень в полудне он высок

и спрятан средь колосьев.
И в пустоте идёт Дебил-
Механик-Движитель светил

Чилябонского солнца.

ДЕБИЛ
Вот я, учитель этих пчёл,
несущих мёд из языков,
как мальвы и пастушки 
они растут в своей среде,
рыдают где-то в сентябре
и умирают просто,

так просто  как старик умрёт,
узнав себя наоборот,
с изнанки и снаружи
гуляя в наволочке он 
уже почти один озон,
а станет ещё уже.

И воздух мягок, будто пруд,
и взвешен, как в исподнем
одет, на мальву, что жуют
прыщавые пастушки,
что мчат ко мне на всех парах 
пристойны, сладки, жутки

Вот я  учитель языков
и ученик их  как коньков
оставленные слепки 
они всё смотрят на меня
и за руки пчёл теребят,
и лижут пальцы редко.

Свобода!  мне кричит старик.
Тут, понимая, что он влип,
он смотрит в гору робко
и всходит [как бы среди вань]
такой худой, что рвётся ткань
у мирового зданья
перехватив дыханья.

СТАРИК:
Я вышел из себя,
как тропы вслед за зверем,
и лесорубы, лес коля,
всё двигались за лесом,
по кругу двигался театр 
введенский с заболоцким
ругались, чайником шипя
в прозрачном отголоске,
и распугали пчёл  они 
шурша, как будто мальвы,
скрывались там, где плыл  как дым 
дебил и номинальный
придурошный, мой славный лес,
в челябинском Париже 
из всех возможных в мире мест
он выбирал, что ближе.
Он выбрал! Выбрал этих, кто
заштопал мир, как саван,
как продавщица дохлых рыб
с искусственным дыханьем.
Нам всем отчаянье дано 
как ложка или вилка,
и спит над миром это дно
и дырка его с крышкой.
Я вышел из себя и шёл
куда глаза, как нитки,
меня вели к скрипящей той
единственной калитке,
где явлен, как бушлат, мне был
отравленный в ночь киник,
и лаял мёд вовнутрь пчелой,
которую мне кинет.

МЁД:
Вот два дебила, солнце вот
пишу письмо наоборот,
куда нас ссылка заведёт,
и заведут детали.
Моя пчела всегда внутри,
но если идиотов  три,
то всё  хана печали
(не надо!  откачали).
О, как скрипел мой медогон,
в руке качая соты, он
до капли был
проявлен,
как бы часы, как часть весов
чьи чаши помню словно рот,
и тёмное молчанье 
у мальвы
утром ранним 
вот два дебила пьют чифир:
на индигарке спит один
второй встаёт как в восемь
с ответом что не просят.
О, как скрипел мой медогон,
недогнанный, идя в загон,
поскольку мчались лоси
как тройка через осень.
И грач молчал, и пел камыш,
дебил смотрел в пчелу, как мышь
и плакал сквозь ладони
с пчелою, что не тронет.

но фрагментарна смерть  диагональ её
похожа на корсет для позвоночных
изображений хакеров  в кого
они рядились в матрице непрочной,

когда  войдя в ещё один фрагмент 
месили Гончарова, с киноплёнкой
шлифуя в лбах своих холодный пот
и утонув однажды вместе с фомкой

на середине, что не перейти 
но можно пересечь и выжечь хаты
и что скрипит под сумерки  не дверь? 
но тоже вполовину виновато

что даже мамы, наблюдая нас,
не узнают в падении, конечно,
того  что пашет, изымая газ
их сыновей, плашмя бегущих в вечность,

без их советов в позвонки её
впаявших дочерей своих и тени 
почти умерших жён  что за стеклом
своих вагин летят почти беспечно,

И мне  как не поверить  мне тепло
от их голодной и смертельной фени,
чья тень маячит стриженным лобком,
хотя и вовсе это не по теме,

хотя диагональ её ворон, на наш
тыдымский, не-переводима,
и хакнутая матрица, как дом
не незаметна, а вообще  безвидна.