Тетради 2013 года - Александр Петрушкин 2 стр.

взаимно тихо говорит
из досок сбитая зима:
ты не умрёшь с тоски [с тоски
не сходят] не взойдя с ума
и всходы у дурных времён
как входы в торфяные мглы
открыты пальцами собак
пещерных  до земли голы

и деревянный вертолёт
бормочет дым из глубины
горит по тихому как лёд
из нефтяного дна воды
но не взаимны голоса
из досок сбитая зима
выгуливает смерть свою
и лает будто снег в санях

ей деревянный вертолёт
летящий от зимы на свет
потрескавшимся языком
кровавый слизывает след
с лопаты лижет свой язык
как пёс дурея от крови
до крови [разодрав живот
земной у жестяной воды]

волен Гулливер в собаке
что собака в Гулливере
в суете и вере едут
в некоем прощальном сквере

а обратно едут люди
как растения обвиты
мрамором и снежной крошкой
поигрушечно убиты

сшиты Гулливер с собакой
и собака с головою
тень проходит между ножниц
сизым веком на куски

камень ножницы водице
шьют и гроб и рукавицы
набирают в тень собаки
гулливеровой тоски

1 ВАРИАНТ

Без боли головной,
без мёртвых комиссаров
стоит звезда в глазах
у площади вокзалов,

распивших на троих
распиленных прохожих:
[один наверняка
был на тебя похожим],

второй держал портвейн
под вялой желтой кожей
[переносил октябрь
на несколько попозже],

без боли головной
был третий с голодухи
и всё гудел в Казань.
Прикусывая руки,

косноязык мороз
[и варится в испуге
воробушек, во тьмах
какой-нибудь Калуги

он затолкает в рот
приезжим комиссарам
прыщавый  как народ 
словарь покрытый салом,

он выпьет тёплый жир
на площади вокзалов].
Уже почти не жив
[подумать  так не мало!]

садись в вагон-вокзал,
в базар в Челябу чурный,
и слушай, как таджык
перевирает чудный,

нам данный, чтобы врать
и русский привокзальный 
без мертвяков аглицких
и боли комиссарной.

2 ВАРИАНТ

Такая осень на Меридиане
в кромешном Че за ангела сидит
в сугробе [с пьяной рожей и часами],
с химическим заводом говорит,

внутри себя имея дуру речи,
внутри которой чешет колобок,
читающий Платона  тает-тает,
таит алкоголизм, зашитый в бок,

сверчит [покрытый кожей и хитином]
меридиана ангел и подлец,
чтоб жизнь тебе не показалась длинной
и приключилась всё же под конец.

О, людоед [под тканью голубиной]
с пластмассовым стаканчиком в глоток,
и ножичком в ладонях перочинных,
порежется лишайником на чпок.

Такая осень на меридиане 
что нечего и незачем писать.
В сугробе пьяном  с рожей и часами 
о бабе думать  с филогиней спать

с химическим ожогом в селезёнке.
С кромешной тьмою переезжий Че,
храня с Урала бабу под пилоткой,
следит, как едешь ты вообще, вообще.

3 ВАРИАНТ

В одиннадцать часов утра
темно на этом свете,
что означает, что на том
москва  в поту и смерти,
с таджикской немощью во рту,
с водой мордовской в коже,
и как бы ей уральский стыд
в отместку осторожен.

В одиннадцать часов косых,
летящих вертикально,
к которым ты почти привык,
с линейкой пятибалльной
к тебе подходит вялый бог,
и гипсовой рукою
подписывает эпилог.
Свободою такою

пока спускаемся в Аид
и пишем  прицепные,
и непохожие стихи едят
Урал с Москвою 
пока в одиннадцать утра
темно от разговора,
гуляет слева от утрат
ментяра стоголовый.

Гуляет стыд и режет срам
свои, как масло, ноги
почти прозрачным существам,
стоящим на пороге,
когда в одиннадцать утра
светло, и гул проносит
нелепых, как птенцов, в губах
и воды дворник косит.

4 ВАРИАНТ

Февраль синицу подметает,
и в форточку её глядит,
и ничего не понимает 
хотя на воздухе горчит.
И Иванов, нелепый Коля,
обросший перьями в анфас,
читает Одена для Оли,
и немец хлещет «was ist das».

Повсюду Квантум и Перфектум,
школяр немого перевода,
февраль, блуждающий вдоль стенки,
как поиск повода и входа
для сущих пустяков синичьих,
чьи коготки на глине стёрты
повсюду ласковость купчины
и дым упоротый, как чёрт, и

стоящий посредине мессы,
которой лишь язык наш стоит,
февраль синицу вынимает
на словаре, который воет,
февраль заглядывая в это
синичье отраженье снега
пытается впихнуть ей в горло
за всё [особенно за лето].

И я смотрю на огород свой,
в котором птица оживает 

в окошко метеор летит
чтобы прибиться к местных стае.

5 ВАРИАНТ

Всё начинается глупостью, чтобы остыть:
дым и черешня, кажимый проколотый стыд 
Шарик, летящий навылет себя, напролёт
ночи повдольно, земле же всегда поперёк
как стрекоза, и прозрачные с нёба [глядят]
ангелы тырят игрушки [из сора] махорку смолят.

Вот деревянный, как хвост вертолёта, спит Бог,
чинит во сне сапоги, и заборы тачает в берёзовый сок.
Шарик царапает волка, и Шарик жужжит,
падает в горло, чтоб косточку там размозжить 
так скувыркнутся светила и встанет дыра
посередине у слова, грозя и гремя

пачкою банок, приклеенной богу во рту,
едет во фраке из дыр в этот сырный Тарту,
голубоглазый, будто открытка в конце декабря,
шарик-дружок, алфавит, будто дым, проредя.
Пашет мужик, будто пчёлы попали в косу 
носит Ж ангел в отверстии лобном осу.

Все начинается, мается милой хуйнёй 
иже уральской [из камня сочимой] слюной
чинишь инструкцию по размозжению дыр
в валенке ангела смысла  прекрасен наш пир!
Смотришь: сентябрь стоит посредине щенка,
светится будто Рентген, все слова отмоля.

Фёдору Увицкому

И вот, придумав, что любим
на свете тот, что богнебог 
горит на кровяном огне
трамвай печальный без стихов:

без рельсов заезжает он
в дома, где нет ни этажей,
ни жителей, и бьётся кровь
стеклянных голубых стрижей.

Светлеет в крове  богнебог
претерпевает, что простим,
и ощущает здесь подлог 
когда не рай, а всё же лимб,

когда трамвай порожний спит,
прильнувши краешку окна,
когда с той стороны земли
ушедший смотрит на меня,

с той стороны реки, с воды
сдувая свежей почвы вдох 
приходит дно, приходит сын
и срамно богу, что  не бог.

Евгении Извариной

На птичьем рынке  торфяной язык 
читавший арамейски  разумеет:
поди налево, если не убит,
поди направо  видишь: там светлеет.

На каждый полумёртвый светофор,
на всякий крестоцветный  без базара,
как птица в клетке, по карманам вор:
он кормится  прости  ему так надо.

Исполнив эту глиняную печь
и перечни свои опустошивши 
поищешь свет, а он  ни там, ни здесь,
как зёма, из-под почвы тихо свищет.

Пыль протирает человека,
приподымает ему веко,
чихает на, чихает в

[как будто он её забыл],
стирает слюни до зрачка,
в котором свет до нагиша

ещё одет и неотвечен,
отдарен, словом изувечен,
как глина, смятая до ша.

Пыль замечает как на веко
садятся к ней два человека
[почти что], лёжа и дрожа,

чихают марту в два стрижа,
как нео-правданное слово
условно падая по склону,

деревенея в два ствола.
Пыль протирает человека
до аверса  а смерти нету,

но падаешь, её нажав.

Сминая бумажную воду
Не дышит свинцовый карась
Идёт с той [почти по богу]
по воздуху вверх накренясь

он жабры свои не шнурует,
шифрует под речь чёрный ил
и если дорвётся до суши
то верно поймёт, что он был,

сминая, царапая оду,
глазея в чудовищный страх,
что с точностью неба не спорят
в бумажных и рваных потьмах.

не бывает воды крепче
чем в начале от родясь
щиплет как цепной клевещет
головой резною в грязь

головою голой в воды
ничего не износить
разведя как купоросный
свет на две слепых руки

и ослепший он не может
не умеет дна просить
свет себя на темя крошит
как в заливы рыбаки

Сергею Арешину

Не раньше, чем начнётся смерть,
жующая свой хлеб беззубый,

не раньше, чем меня и впредь
не встретит мент, и не разбудит,
не вложит камень мне в глаза,
а в губы  гул пчелиный долгий,
я буду слышать голоса
тех, отъезжающих на лодке,
тех, уезжающих вперед,
сбросавших вещи в саквояжи
поспешно в свалку, как щенков,
так словно не успеть им страшно
на этот длинный пароход
и не имеющий причала,
где б чайка, проверяя рот
б/у-шный, отвердев кричала
невнятно требуя избы,
сирени, от мороза ломкой,
и замороженных глубин,
или хотя бы потной шконки,

всплывут горящие гробы,
и станет мне тепло на лодке
перегибающей в обрыв,
где от встречающих так громко.
(24/03/2013)

Прозрачное дыхание весны
перебирает седину земную

[ещё не время  даже не зима 
а щель и скрип  которых, как иную

взыскует недоталая земля,
как бы в отместку месту существуя,
как бы вообще ничто не говоря,
благодаря за всё, за всё  любую

пернатую лягушку подо льдом,
закрывшим рот, глазницу  как ладонью
её печёный, утренний, как вдох,
ещё замёрзший голос под водою].

Стучит вода по тополям, стучит,
переходя себя напропалую,
лепечет, как мальчишка, и молчит,
как щель и скрип, в который как в иную

калитку смотрит, даже не губя,
строгая для лягушек этих луки,
и падает землёй, узнав себя
сквозь тополя порубленные руки.