У американцев появились хорошие данные, по лучевой болезни, задумался Эйтингон, надо передать досье Кардозо, пусть займется из Усть-Каменогорска Наум Исаакович летел дальше, в столицу Казахской ССР. В Алма-Ате его ждали пять тщательно отобранных аспиранток, биологов или врачей. На остров можно было привезти только одну из них. Ошибка грозила тем, что девушку пришлось бы подводить под расстрельную статью. Не желая ненужной канцелярщины, Эйтингон предложил профессору сделать короткие киноленты, с каждой девушкой:
Им объяснят, что снимают документальный фильм, он улыбнулся, я подготовлю субтитры, вы поймете сказанное до него донесся недовольный голос Кардозо:
Какая разница, что она говорит? Она мне нужна не для разговоров Наум Исаакович надеялся, что выбранная профессором аспирантка, с ним уживется:
Во всех отношениях, так сказать. Хорошо, что мальчик на испытания не один едет на операцию «Перекресток» приглашалась советская делегация, куда Эйтингон включил и людей с Лубянки. Военно-морской флот отправлял на атолл Дебору, как начальника отдела шифров:
Ребенка она в тропики не берет, оставляет в Нью-Йорке Эйтингон задумался, можно было бы изящно все провернуть заикнувшись о возможном исчезновении Паука и Деборы с атолла, он услышал холодный голос министра:
Иосиф Виссарионович считает, что Паук должен остаться на западе, пока у Советского Союза не появится бомба до этого, с упрямством Вороны, кажется, было еще далеко:
Наверняка, в камере она снюхалась с дочерью Кукушки о пропавшей Марте думать совсем не хотелось, но не пытать же, великого физика по донесениям из ее лесного уединения, великий физик завтракала парижскими сырами и составляла арифметические задачи для дошкольников:
Рано или поздно терпение товарища Сталина иссякнет, вздохнул Эйтингон, и тогда я ей не позавидую под крылом торчали трубы заводов, самолет шел на посадку:
Очень хорошо, что я здесь недолго пробуду Эйтингон бросил взгляд на серый, скованный льдом, унылый город, проверю, как идет строительство, и встречусь с этим борцом за свободу не открывая вторую папку, он смежил веки.
На вилле поставили большую, пахнущую морозной свежестью елку, увенчанную пятиконечной звездой. Они пили «Вдову Клико», Роза получила бриллиантовый браслет, с кроваво-красными рубинами. Камни переливались на тонком запястье женщины, стройную шею окутывал палантин, из баргузинского соболя. В гостиной пахло рождественской выпечкой. Повар при вилле, японец, до войны работал в дорогом токийском отеле. Он приготовил торт, с пьяной вишней, миндальную коврижку, и домашнее мороженое.
Эйтингон привез Розе корзины с зимними яблоками и грушами. Девочкам полагались серебряные погремушки, от Тиффани. От няни Роза, небрежно, отказалась:
Фрау Луиза так звали личную горничную, и я, справляемся, месье Нахум об отце девочек Наум Исаакович, разумеется, ничего не говорил, а Роза не спрашивала.
Он провел на берегу Татарского пролива две недели. Девчонок различить было невозможно, но Роза знала, кто из дочерей спит, а кто плачет:
Впрочем, они и плачут одновременно, улыбнулся Эйтингон, и дремлют, обнявшись он гулял с девочками в заснеженном саду виллы. Самолетом, из Москвы, доставили заказанную в Париже коляску, для двойни, обитую розовым атласом. Спали девочки в кроватке беленого дуба, под кружевным балдахином. В детской Эйтингон велел повесить картины, с товарищем Сталиным. Увидев холсты, Роза поджала красивые губы, но ничего не сказала:
Летом ее художник напишет подходящего художника еще предстояло найти, в лагерях, летом Аня и Надя ползать начнут Эйтингон поймал себя на том, что думает о девочках, действительно, как о своих дочерях:
Они будут Левины, но с моим отчеством ночами, на вилле, слыша плач девочек, он заставлял себя не вставать:
Роза спит с ними, а фрау Луиза ей помогает Эйтингон ночевал отдельно. Харьковский профессор, принимавший детей, познакомил его с врачебным заключением. Три страницы, убористым почерком, настаивали, что мадемуазель Левина должна оправиться:
Это двойня, схватки шли долго. Роды оказались очень тяжелыми твердо сказал врач, фрау Роза потеряла много крови, ей надо восстановиться не желая вызывать гнев Розы, Эйтингон решил не привозить другого доктора:
Она выглядит здоровой, но лучше не рисковать женщина с аппетитом ела, и кормила девочек. Роза позволяла Эйтингону редкий поцелуй в пахнущую сладкими пряностями, белую щеку. Ему и того было достаточно:
По крайней мере, я буду думать о чем-то хорошем, пока мне предстоит возня с вонючими кочевниками потушив сигарету, морщась от воя двигателей, Эйтингон, наконец, взялся за вторую папку:
Осман-батыр Исламулы, борец за свободу казахского народа, на нашем содержании. Получил тысячу винтовок, двадцать пулеметов и боеприпасы для действий против гоминьдановского правительства он читал ровные, машинописные строки:
Весной 1944 года увел из Синьцзяна в Монголию несколько тысяч казахов. К середине сентября 1945 года его отряды полностью освободили Алтайский округ от гоминьдановских войск. Осман-батыр назначен губернатором Алтайского округа и награжден орденом Народного героя Восточно-Туркестанской республики республика кормилась за счет СССР, обеспечивая защиту интересов советского правительства на западе Китая:
Пока непонятно, чем закончится гражданская война, между Гоминьданом и коммунистами, сухо сказал Берия, но Осман-батыр, кажется, возомнил себя новым героем казахского народа. Надо его осадить, нам не нужны волнения Эйтингон смотрел в бесстрастное, сильное лицо. Казах носил меховую шапку, и короткую, темную бороду:
Он мой ровесник, кстати он отбросил папку:
Берия прав. Еще один националист, на границе, ни к чему. Я разберусь, с этим батыром самолет, подпрыгнув, покатился по спешно проложенной полосе, на окраине режимной стройки.
Осман-батыр сразу понял, что никакой собаки у нее нет.
За низким плетнем виднелся деревянный домик, из тех, что строили русские. В шанхае стояли и глинобитные хижины, на манер китайских. На окраине Осман заметил несколько потрепанных юрт. В Ускемене, как город звался по-казахски, всегда жило русское большинство.
Поеживаясь от острого ветерка, с гор, он засунул руки в карманы ватника:
Она объедки домой несла, теперь у нее обеда не будет Осман-батыр понимал, почему красивая, молодая женщина не подобрала с грязных досок моста кости и обрезки овощей:
Ей было стыдно он тоже почувствовал краску на щеках, стыдно наклоняться, искать передо мной остатки еды. Она с мальчиком теперь голодной спать ляжет мальчика, лет десяти, Осман-батыр рассмотрел отлично.
Высокий, крепкий ребенок выскочил во двор домика, с охапкой стираного белья. От стопки шел пар, на морозе, но мальчик не надел шапки, накинув только пальто. В свете заходящего солнца блеснули золотисто-рыжие волосы:
Она вдова, с войны, должно быть, решил казах, а это ее сын. На отца похож, высоким вырастет Осман тоже был на голову выше знакомых ему соплеменников:
Меня в детстве все за подростка принимали мальчик, приплясывая от холода, развешивал белье. Осман не видел отсюда его лица, но хорошо рассмотрел глаза его матери, на мосте.
Большие, зеленые, они напомнили ему высокогорные озера в Алтае, на родине. Он появился на свет зимой, в занесенном метелью стойбище, среди раскинутых юрт пастухов:
Волосы у нее, словно снег, из-под дешевой ушанки женщины выбился светлый локон, а ходит она ловко, как ирбис в молодости Осман-батыр охотился и в родных краях, и на юге, в Китае:
Наши казахи ушли дальше, в Индию, где лежат вечные льды мальчик скрылся в домике, а он все не сводил взгляда с немного покосившейся двери, где самые высокие горы на свете женщина, маленькая, хрупкая, казалась ему птичкой, на обрыве отвесной скалы:
Она выбивается из сил, еле крыльями машет, но возвращается к гнезду и кормит птенцов на мосту он успел увидеть огрубевшие, но изящные руки незнакомки. Перчаток она не носила:
Она где-то в столовой работает, на заводе Осман не думал о завтрашней встрече с посланцем советского правительства, о том, что в юрте, на окраине города, вечером собираются местные казахи. Он знал, что ему скажут русские, и о чем он поговорит с братьями по народу:
Русские захотят, чтобы я сложил оружие, вернулся в будку и стал цепным псом китайских коммунистов Осман сжал кулаки, никогда такого не случится. Китайцы нас ненавидят, и боятся. Они всю жизнь держали казахов и уйгуров в черном теле Осман считал братьями и тех, и других: