Послышались неуверенные реплики.
Все, господа. На сегодня, что хотел я вам сказал. Остальное в следующий раз. Жаль, не было времени просмотреть ваши письменные экзерсисы по поводу прошлой моей вольности отойти от учебного плана, дать вам для осмысления не научный, в кавычках, взгляд, существовавший задолго до появления и развития нашей нынешней цивилизации.
Последние слова профессор договаривал под аккомпанемент звонка.
Проходя мимо декана, Дарский к удивлению своему почувствовал, что хочет повернуть в его сторону голову. Снова появилось ощущение волшебства: Пекарик как будто заполнял его собой, невидимо распространяясь на всю аудиторию. И он обернулся.
Профессор, чуть улыбаясь, взирал на него с высоты академической кафедры. Именно взирал: было ощущение, что декан просматривает его насквозь. Или, точнее, сканирует. Просвечивает. Стало ужасно неприятно. Даже отвратительно. Будто тебя выворачивают наизнанку. И при этом делают укол попеременно в каждую клеточку открывающихся внутренностей. «Жалкое зрелище», отметило униженное собственным ничтожеством сознание. Что-то блеснуло в глазах профессора, заставив внутренне содрогнуться и, наконец, придти в себя. Первое, что почувствовал, это стыд за то, в каком униженном состоянии только что находился. Стыд за раболепие, возникшее по чьей-то воле, которую ощутил на себе. Как будто генетически впечатанная память веков и тысячелетий, выстраивая вслед за иерархией стаи и стада иерархию социума, заранее определяла ему соответствующую нишу в нем. Вся его суть от такого откровения психики содрогнулась. «Неужели все так просто? И мой ум, моя воля ничего не значат? Моя личность тоже ничего не значит? А значит сознание чуть не захлебнулось от догадки, от нахлынувших чувств, только то, что я есть?»
И сразу же вспомнилось «Я Есмь» Христа из Евангелий, которые он как-то из любопытства пролистал.
«Вот оно Сущий во мне. Я в Боге во Вселенной, и Бог во мне его тонкие структуры и частичка дух, обросшая и моим умом, и моей волей, и личностью. И все это соответствует той сути, которая и есть мое изначальное «я». Я Есмь. Во мне столько Бога, сколько я его заслуживаю. И соответственно этому во мне все остальное»
Профессор так смотрел на него, как будто это он только что, просканировав содержимое «Александр Дарский», ввел в него некий сгусток знаний, взорвавший изнутри, поразив плотностью и скоростью частоты вибраций входящей информации. И пусть длилось это откровение какие-то сотые доли секунды неизгладимое впечатление оно все же оставило.
Коллега, подойдите, пожалуйста, во фразе декана обычная манера иронизировать. «Даже, когда серьезен, все равно прикалывается», пришла мысль.
Да, Вениамин Петрович. Слушаю вас.
Да нет, Александр Александрович, это я вас слушаю. У вас что ни одного вопроса ко мне нет?
Вы даже мое отчество знаете, Вениамин Петрович? Это весьма льстит моему самолюбию, попытался в тон профессору пошутить Дарский.
А мое самолюбие считает нелестным для себя, что куратор идет к курируемому, а не наоборот, дал понять, что шутки закончились, Пекарик.
Извините, Вениамин Петрович. На самом деле, я не хочу беспокоить вас по пустякам. Вы же сказали по организационным вопросам можно обращаться к методисту. Она в курсе. Она же у нас ведет практические по вашим лекциям. И она владеет той информацией, которая мне пока что необходима, Дарский все же улыбнулся, Как только я подготовлюсь начитаю дополнительный материал, сразу же к вам.
Пекарик ответил на улыбку, но при этом покачал головой.
Ну, ладно, и добавил серьезно, Хорошо, Александр, я вас понял. До встречи.
9.
Для Румана началась работа по изучению материала, необходимого для максимально чистого проведения задуманного. Как посмеивался сам Михаил Моисеевич, «ликбез для кандидата в доктора психологических наук, доцента кафедры прикладной психологии Румана».
Вениамин Петрович четко определил для себя. Во-первых, дать товарищу полный курс теоретической подготовки, чтобы впоследствии подготовить его к выходу за пределы физического тела. И, во-вторых, наработать необходимые навыки этого выхода на случай нештатной ситуации, которая может возникнуть в первой стадии эксперимента. Но вот главное операцию по соединению с «серебряным шнуром» энергетической пуповиной донора решил пока сохранить в секрете: «Если не снесет крышу, как говорят студенты, от того, что узнает, тогда может быть». Сколько не пытался, не нашел в себе силы поверить, что при необходимости амбиции ученого в Румане, как и страх перед серьезными государственными структурами, умрут вместе с доверенной ему тайной. Не поверил, и все: знал по опыту, как могут меняться люди, не имеющие настоящего стержня в себе. Как они могут подстраиваться под обстоятельства. А в своем друге детства такого стержня не видел.
Вениамин Петрович четко определил для себя. Во-первых, дать товарищу полный курс теоретической подготовки, чтобы впоследствии подготовить его к выходу за пределы физического тела. И, во-вторых, наработать необходимые навыки этого выхода на случай нештатной ситуации, которая может возникнуть в первой стадии эксперимента. Но вот главное операцию по соединению с «серебряным шнуром» энергетической пуповиной донора решил пока сохранить в секрете: «Если не снесет крышу, как говорят студенты, от того, что узнает, тогда может быть». Сколько не пытался, не нашел в себе силы поверить, что при необходимости амбиции ученого в Румане, как и страх перед серьезными государственными структурами, умрут вместе с доверенной ему тайной. Не поверил, и все: знал по опыту, как могут меняться люди, не имеющие настоящего стержня в себе. Как они могут подстраиваться под обстоятельства. А в своем друге детства такого стержня не видел.
За пару недель, параллельно этой работе, они вдвоем изучили досконально все отобранные предварительно дела студентов факультета еще раз после того, как их просмотрел ранее Пекарик сам. Работа сблизила: как и в юности, они снова ощутили духовное единство когда один только успеет подумать, а другой уже озвучивает эту же мысль. Иногда доходило до того, что два взрослых человека начинали шалить, ерничать друг над другом, уже даже не как в юности, а как в детские годы.
В какой-то из моментов, в одной из таких пикировок, Михаил Моисеевич, вдруг став не по теме серьезным, покачал головой:
Как же все-таки хорошо было тогда
На мгновение в комнате стало совсем тихо даже, казалось, за стенами ни звука. У Пекарика появилось странное чувство, что действие в своем собственном кабинете он видит со стороны из того прошлого, куда его позвал друг детства. «Наваждение какое-то», он выдохнул воздух, осознав, что только что пару секунд не дышал.
Брось, Мишель, Вениамин Петрович с грустной улыбкой посмотрел на товарища, Чего цепляться за прошлое? Вся наша жизнь, как мне иногда кажется, дана нам лишь для того, чтобы мы научились прощаться со всем, что встречается на пути: с вещами, людьми, нашими близкими, с молодостью, здоровьем в его голосе появилась хрипотца, выдававшая волнение.
А чего ты решил, что я за него цепляюсь? возразил Михаил Моисеевич, Простая констатация.
Некоторое время они молчали.
Не возьму никак в толк: почему наши студенты? нажав на «наши», вдруг спросил Руман.
Как почему? Вениамин Петрович недоуменно поднял брови, Я было подумал, что ты и сам догадался, раз не спросил сразу. Миша! Эксперимент должен остаться в родных пенатах. Это первое. Ну, а другое проще простого в будущем можно будет объяснить тесные отношения студента и преподавателя. Например, с точки зрения научной работы, где доцент кафедры исполняет роль куратора. В этом случае не надо объяснять, почему студент показывает недюжинные знания?
Ну, да: ты прав, как всегда.
К началу следующего месяца уже почти вся подготовительная работа была завершена: Михаил Моисеевич легко освоил необходимые премудрости, что преподал ему Пекарик. Годы изучения всего, что связано с психикой как научного характера, так и того, что существовало за пределами науки и всегда подспудно вызывало любопытство принесли свои плоды. Все было готово к осуществлению эксперимента. Теперь его реализация для участников упиралась в этический вопрос. Точнее сказать вопрос вопросов. Если использовать черный юмор, нужно было всего-то на всего молодое здоровое тело. И при этом такое, которое его хозяин отдал бы добровольно. Что означало бы добровольно умер. «Бред какой-то! И к чему тогда вся эта подготовка, в очередной раз вспыхнул в Михаиле Моисеевиче риторический вопрос, Может, все-таки Пекарик замышляет насильственный отъем тела? А иначе как? Какой дурак захочет пойти на это добровольно?» Здесь, в который уже раз, начинались философствования по поводу суицида. По поводу шанса одного на миллион: что кто-то из их студентов захочет вдруг покончить жизнь самоубийством. «Ну, конечно, усмехнулся Руман, конечно, и придет к нам сообщить, где и когда он задумал провернуть задуманное улыбка сошла с лица, А если нет, тогда как? Жлоб Пекарик не договаривает чего-то. Что-то, видимо, оставил на закуску».
Такие мысли по отношению к другу постфактум вызывали чувство вины. Михаилу Моисеевичу становилось стыдно. И если Пекарик был рядом, стыд выливался в чувственное славословие, но очень осторожное, потому что «Веник слишком хорошо видит неискренность: он ведь неплохой физиогномист. Неплохой? Слишком неплохой». Если же его рядом не было, Михаил Моисеевич в полную силу задействовал оправдательную философию, где апофеозом всегда звучала фраза типа: «Чего не бывает между близкими людьми?» Потому что сентенция Христа, говорившая о том, что близкие твои враги твои, в полной мере оправдывала любой поступок, за которым приходило раскаяние. Именно его в такие моменты вспоминал Михаил Моисеевич. Почему? Да потому, что, если уж Иисус Христос говорил об этом, значит, иначе и быть не могло: конечно, близкие враги. И все же за «враждебностью» приходили стыд и раскаяние, и осмысление неточности понимания евангельской фразы.