Женщина, чей голос звучал как жуткое заклинание, внезапно повернулась и исчезла, а я продолжал стоять на том же месте, и волосы мои поднялись дыбом. В то время люди верили в ведьм и боялись проклятий. Проклятие этой женщины, явившееся как бы предостережением, чтобы я остановился, пока не поздно, совершенно лишило меня сил. Я присел на холме возле канавы и стал смотреть на Шоос-хаус. Чем дольше я вглядывался, тем больше восхищался живописными видами: повсюду буйно цвел боярышник, на лугах мирно паслись овцы, в небе стаями кружили грачи. Во всем сказывались щедрость природы и благотворность климата, и только дом мрачно контрастировал с прекрасной долиной.
Пока я сидел, погруженный в невеселые раздумья, крестьяне стали возвращаться с полей, но я пребывал в таком унынии, что даже не пожелал им доброго вечера. Наконец солнце село, и я заметил на фоне желтого неба струйку дыма, поднимавшуюся из трубы Шоос-хауса, и, хотя струйка была не шире, чем дымок от свечи, все-таки она служила доказательством того, что в доме есть огонь, а значит, там тепло, приготовлен ужин и обитает какое-то живое существо. Эта мысль ободрила меня, и я пошел по узкой тропинке прямо к дому. Едва различимая тропинка то и дело терялась в густой траве, но другой попросту не существовало. Луговая стежка привела меня к каменной арке, в верхней части которой виднелись следы древнего герба, рядом с аркой стоял домик без крыши для привратника: очевидно, тут предполагался главный въезд, но его так и не достроили. Вместо ворот из кованого чугуна высились деревянные решетчатые двери со створками, связанными соломенным жгутом; ни садовой ограды, ни малейшего признака подъездной дороги я не обнаружил, а тропинка, по которой я петлял, обогнула арку с правой стороны и, извиваясь, направилась к дому.
Чем ближе я подходил к зданию, тем угрюмее оно выглядело. По-видимому, это был лишь один из флигелей недостроенного особняка. Верхний этаж даже не подвели под крышу, и в небе вырисовывались нескончаемые уступы и лестницы. Во многих окнах не хватало стекол, и летучие мыши влетали и вылетали туда и обратно, как голуби на голубятне. Когда я оказался у дома, уже стемнело, и в трех окнах нижнего этажа, расположенных высоко над землей, очень узких и запертых на засовы, замерцал дрожащий маленький огонек.
Так вот он дворец, куда я иду! Вот те стены, в которых мне предстоит искать новых друзей и начинать блестящую карьеру! В Иссен-Уотерсайде, в доме моего отца, яркий огонь светил на милю вокруг, а дверь отворялась для каждого нищего. Я осторожно пробирался вперед, навострив слух, как вдруг до меня донеслись звуки передвигаемой посуды и чьего-то сухого сильного кашля, но ни голосов, ни лая собаки не последовало. При тусклом вечернем свете я почти ощупью нашел деревянную дверь, всю утыканную гвоздями, робко, с тревожно бьющимся сердцем поднял руку и постучал один раз. Потом стал ждать. В доме воцарилась мертвая тишина. Прошла минута, и ничто не пошевелилось, кроме летучих мышей, прошмыгнувших над моей головой. Я снова постучал и замер. Мои уши так привыкли к тишине, что я слышал, как в доме тикали часы, но тот, кто жил там, хранил упорное молчание и, очевидно, как и я, затаил дыхание.
Я уже хотел убежать оттуда, но меня охватила досада, и я принялся колотить руками и ногами в дверь и громко звать мистера Бэлфура. Едва я вошел в азарт, как надо мной раздался кашель. Отскочив от двери и взглянув вверх, в одном из окон верхнего этажа я увидел человека в высоком ночном колпаке и расширенное к концу дуло мушкетона.
Он заряжен, предупредил голос.
Я принес письмо мистеру Эбенезеру Бэлфуру из Шооса, сообщил я. Здесь он?
От кого? спросил человек с мушкетоном.
Это вас не касается, ответил я, начиная раздражаться.
Хорошо, положи его на порог и убирайся.
Ну уж нет! возмутился я. Я сделаю так, как мне велено, отдам письмо мистеру Бэлфуру в собственные руки. Это рекомендательное письмо.
Что? резко крикнул голос, и я повторил сказанное. Кто ты такой? последовал вопрос после значительной паузы.
Я не стыжусь своего имени. Меня зовут Дэвид Бэлфур.
Я убежден, что при этих словах человек в окне вздрогнул, потому что я услышал, как мушкетон брякнул о подоконник. Воцарилось долгое молчание, потом странно изменившийся голос спросил:
Твой отец умер? От волнения я не нашелся, что ответить, и только в изумлении смотрел на незнакомца, тогда он добавил: Да, наверное, он умер, поэтому ты ломаешь мне дверь. Опять повисла пауза, затем обитатель дома произнес вызывающе: Ладно, я впущу тебя, и исчез из окна.
Твой отец умер? От волнения я не нашелся, что ответить, и только в изумлении смотрел на незнакомца, тогда он добавил: Да, наверное, он умер, поэтому ты ломаешь мне дверь. Опять повисла пауза, затем обитатель дома произнес вызывающе: Ладно, я впущу тебя, и исчез из окна.
Глава III
Дядя Эбенезер
Вскоре послышался лязг цепей и отодвигаемых засовов, дверь осторожно приотворили и немедленно захлопнули за мной.
Ступай в кухню и ничего не трогай, велел голос.
Пока житель дома снова укреплял затворы, я ощупью добрался до кухни. Ярко разгоревшийся огонь освещал комнату с такой убогой обстановкой, какой я в жизни не видывал. В углу находился старый, с висячим замком, посудный шкаф, на полках которого пылились с полдюжины каких-то убогих посудин, на столе стояли миска с овсяной кашей, стакан пива и лежала роговая ложка. Вдоль стены я заметил несколько запертых на ключ сундуков больше в этом просторном почти пустом помещении со сводчатым потолком ничего не было.
Навесив последнюю цепь, неизвестный подошел ко мне. Возраст его был от пятидесяти до семидесяти лет точнее никто не определил бы, внешность самая неказистая: низкорослый, сутулый, с узкими плечами и землистым цветом лица. Помимо ночного колпака одежду его составлял фланелевый халат, надетый поверх заношенной исподней рубахи и заменявший ему и жилет и кафтан. Человек, видимо, давно не брился. Но особенно тревожило и даже страшило меня то, что он не спускал с меня глаз и при этом ни разу не взглянул мне в лицо. Я никак не мог догадаться, кто он по происхождению и по роду занятий. Больше всего он походил на старого, отслужившего свой век слугу, которого за пропитание приставили смотреть за домом.
Ты голодный? спросил он, и глаза его забегали где-то на уровне моего колена. Можешь съесть кашу.
Но это ваш ужин
О, сказал он, я могу обойтись и без него, только выпью эля: он смягчает мой кашель. Человек опустошил около половины стакана, не прекращая разглядывать меня, а затем порывисто протянул руку: Покажи письмо.
Оно адресовано не вам, а мистеру Бэлфуру.
А за кого ты меня принимаешь? нахмурился он. Дай мне письмо Александра.
Вы знаете, как звали моего отца?
Было бы странно, если бы я этого не знал. Твой отец приходился мне родным братом, и, хотя тебе не нравятся ни мой дом, ни моя овсянка, ни я сам, я все-таки твой родной дядя, мой милый, а ты мой родной племянник. Давай письмо, а сам пока поешь.
Будь я мальчишкой, я, наверное, расплакался бы от стыда, обиды и разочарования. Но семнадцатилетний юноша уже не мог вести себя подобным образом я молча отдал ему письмо и стал есть кашу, хотя один ее вид вызывал во мне отвращение. В это время мой дядя, склонившись к огню, вертел в руках письмо, не решаясь распечатать его.
Ты не знаешь, что в нем? с опаской поинтересовался он.
Вы сами видите, сэр, ответил я, что печать не сломана.
Гм Что же тебя привело сюда?
Я хотел отдать письмо.
Ну, хитро ухмыльнулся он, ведь у тебя были, конечно, какие-нибудь надежды?
Да, сэр, признался я, узнав, что у меня есть состоятельные родственники, я действительно надеялся, что они мне помогут. Но я не нищий, я не ищу у вас милости и не прошу ничего такого, чего вы не в состоянии мне дать. Хоть я и кажусь бедным, у меня есть друзья, которые не откажут мне в поддержке.
Ну-ну, покачал головой дядя Эбенезер, ты вот что, пока не фыркай на меня. Мы еще отлично поладим. Слушай, Дэви, если тебе не по вкусу каша, я доем ее. Он вытолкнул меня со стула и взял ложку. Овсянка славная здоровая пища, самая главная. Он вполголоса пробормотал молитву и принялся есть. Твой отец тоже не морил себя голодом. Насколько я помню, он не любил засыпать на пустой желудок. Что касается меня, то я всегда соблюдал умеренность в пище. Хозяин дома глотнул пива, и это, вероятно, напомнило ему о гостеприимстве: Хочешь пить вода за дверью.
Я ничего не ответил и продолжал стоять, бросая недовольные взгляды на мистера Бэлфура. Он торопливо ел и одновременно рассматривал мои башмаки и чулки домашней вязки. Только один раз наши глаза встретились, и даже на лице вора, пойманного на месте преступления, не отразилось бы столько страха, сколько я увидел на лице своего дяди. Но чем объяснить такую его боязливость? Непривычкой к людскому обществу? В таком случае это дело поправимое: небольшой опыт и мой дядя станет совсем другим человеком. Резкий голос пробудил меня от посторонних мыслей: