Место. Стихотворения - Андрей Драгунов 2 стр.

в другой стране, где от пустых дворов
не так знобит, где пережив соседку,
страдаешь не от мух и комаров
в её жилище, а от шторы в клетку
в её пустом окне. Случайный взгляд
цепляется за новых поселенцев,
которых не было ещё три дня назад 
теперь орут с неистовством младенца
на грузчиков, что пробуют поднять
немыслимого вида пианино
И двор уже, как старая кровать,
трещит по швам  нелепая картина,
когда вот-вот снесут наш старый дом.
Здесь, говорят, построят небоскрёбы,
т. е.  скребки для неба, а потом
какой-то центр, а когда сугробы
сойдут совсем  построят детский сад,
стоянку во дворе, а голубятню
снесут, а голубей назад
вернут в природу, так сказать, обратно.
И мысленно назначенный предел
для собственных страданий слишком быстро
вдруг наступает. Что-то не успел
сказать соседке. Тень от обелиска
еще спадает в сквере на кусты,
обжитые уже давно бомжами
для малых нужд, но помыслы чисты,
как утверждают, лязгая ножами
на окружающих. Печален старый вид,
век доживающий. Уже без интереса
к происходящему. Намеренно двоит
слеза пейзаж в предчувствии прогресса.

В магазине под ногами слякоть
от раскисшего картона. Снова дождик
зарядил. Не научившись плакать,
небеса разбрызгивают только
по щекам холодную водицу,
что действительно по капельке стекает
на рукав, с которого напиться
на получится и все об этом знают,
но молчат, как о великой тайне,
как о чём-то  не для разговора 
хотя повод, в общем-то, банальный 
мокрые следы до гастронома.

В мае марши оглушают город
слишком часто, пробуя на прочность
то ли память, то ли тех, кто долго
здесь живёт окошками на площадь 
плата за заслуги перед властью 
у кого ни спросишь  очевидцы.
Как же много приближённых к счастью
оказалось, как воды напиться 
слишком просто. Небо тешит зренье
облаками. Мокрыми руками
трогаю ступени, что забвенью
не подвержены, как и слова за нами,
что звучат, перемежая марши,
тихим звуком  памятью о прошлом
и бессрочным отношеньем к павшим,
как к живым  с печалью о хорошем.

В марте дождь  доказательство, что продолжается жизнь.
После зимних страданий всё снова идёт на поправку.
И длиннее в холодной воде, на поверхности слизь
от расплавленных масляных пятен в границах заправки.
Кто там скажет потом, что теперь это просто весна,
как какое-то время, как средство от поздней простуды,
что бывает длинней, чем холодная очень зима.
И немного длинней ожидания нового чуда.
Но откуда теперь этот дождь и вода за окном?
То ли вновь продолжение, то ли какая-то новость
о случившемся вдруг, или снова о чём-то о том,
что останется там, за дождём, не вторгаясь за область
пересказанных вслух стройных мыслей и дум о любви.
Всё, что время даёт  утекает с дождливой водою,
размывая дороги, дорожки, земные пути,
утопая в каких-то пределах, куда с головою
или просто с вещами в означенный кем-то предел,
как в какую-то пропасть, куда, как в стекло,  заглядеться
И погода картавит о том, что опять не успел 
только зонт выручает и правда о том, что не деться
никуда в эту пору. Спасает клеёнка и смех
над самим же собою. Вода растекается мимо
озаглавленной жизни, что так неделима для всех,
как вода за окном. Как окно, что горит сиротливо

В музее пахнет старыми вещами 
так, видимо, и может пахнуть память,
оставшись без хозяйского вниманья,
затроганная многими руками,
пришедших за билет увидеть вечность,
хранимую в витринах и на полках,
не замечая жизни быстротечность 
в чужой истории, в оставшихся осколках,
в немой бумаге, в выцветших чернилах,
в потёртом кошельке с двумя рублями,
оставленном случайно тётей Ниной,
в картине над кроватью с лебедями,
в обоях в мелкий розовый цветочек,
наскучивших по факту появленья
в квартире  на Фонтанке, между прочим,
где сам музей и это представленье
с экскурсоводом, что по долгу службы
расскажет всё, что вписано в программу 
не более того и всё, что нужно,
покажет, даже хронику с экрана
на крашенной стене в углу квартиры,
представленной теперь на обозренье,
за исключеньем ванной и сортира 
они не производят впечатленья
на посетителей  не столь гигиенично,
как стол и стул, буфет с бутылкой водки
для праздника, как водится  «Столичной»,
две-три тарелки, вилка, кружка, стопки
гранёные. Сам факт существованья
в такой квартире  был уже награда
за тяжкие труды, за пониманье
текущего момента в жизни рядом,
т. е.  за дверью В скудных киловаттах
толпятся мошки, согревая крылья
холодным вечером. Ни в чём не виноватый
сюжет покрылся, как посуда, пылью,
что раз в неделю  тряпкой и водою,
ещё каким-то порошком  неважно
И кладбище мошки над головою,
под абажуром тряпочно-бумажным 
пространство рассекреченной печали,
тоска по времени, оставшемуся где-то,
как вещмешок, что бился за плечами,
но сдан в архив, как важная примета 
улика времени  досужий очевидец
происходящего когда-то в этом месте,
доживший до хранения  счастливец,
не сгинувший по списку в сумме  вместе
с хозяином означенной квартиры,
как чемодан  без ручки, но с ключами,
с отметками  где странствовал по миру
и где их, как родных, всегда встречали 
восторженными криками и водкой
холодной с чёрным хлебом на закуску.
Но оказалась слишком уж короткой
вся эта жизнь. И в киловаттах  тусклой.

Возьмём воды и хлеба на прогулку 
ведь мы надолго, кажется, уходим
Дойдём до парка, что за переулком,
за тем строением с кирпичною трубою.
Там дальше через двор и до оврага,
вниз до реки с холодною водою,
что шелестит, как старая бумага,
в такое время о песок с травою,
что нанесло и бросило на берег
Мы посидим на берегу с тобою,
покормим птиц, что тихо, без истерик
едят с руки, запив еду водою.

Все самолёты улетели в небо.
Куда ещё им улететь возможно!
Ведь там никто без самолёта не был 
пишу сейчас, а думаю  возможно.
Куда же улететь без самолёта?
Ну, разве что совсем  на край вселенной,
где крылья раздают и нет пилота,
что возвращает за грехи на землю.
А может быть, ещё на ужин к маме,
что вечно ждёт, но сын не прилетает 
он вечно занят важными делами,
или погода снова не пускает!..
И крылья в чемодане запылились.
И некогда почистить и расправить.
И самолёты где-то заблудились.
И в небо  только голубей отправить.

Желтизна на обоях от лампочки под потолком
застревает в рисунке, цепляется за паутину,
что хранится в углах, как бельё в сундуке под замком 
на последнюю встречу, когда фотографию снимут
с пожелтевшей стены, на которой другой человек
как-то странно глядит  неуверенно и неумело
сквозь прозрачные стёкла очков, что теперь не для всех,
но хранимы покуда, до времени, что пролетело,
не оставив следа в облаках, ни какой-то черты
неразборчивой в списке с приметами и адресами 
ничего вообще, что могло бы поверх желтизны
сохраниться, включая видение с их голосами,
как с какой-то отметиной. И в голосах  перебор 
то не допросишься слова, то не умолкают 
как говорлива печаль, но всегда не о том,
что бы хотелось услышать  вороны спасают
криком своим. Как беспечен их радостный крик,
где-то на ветках ещё без листвы и без краски,
то есть, без цвета, к которому сильно привык,
ну, не считая, конечно, бабушки сказки,
то есть, истории, чтобы на сон рассказать,
сжечь до полуночи, чтоб ничего не случилось,
чтобы «бабайка» ушёл, не успев напугать.
Как там в финале  пещера с кладом открылась
Только куда это спрятать, кому передать,
чтоб понадёжнее, чтобы вода не размыла
мелкие строчки чернильные. Как ни сказать 
лучше с собою  надёжнее только могила.
И желтизна запечатанных крашенных стен,
чтобы для прочности  свет разбавляет раскраску 
не боевую, конечно. Вода, между тем,
перемещает в другое пространство чернила и сказку.

Жизнь короче, чем кажется, даже на первый взгляд.
Успеваешь только всего что понять  насколько
коротка дистанция, чтобы когда назад
устремляешь взгляд  не уткнуться в стену роддома с железной койкой 
как в предел мечтаний, во встречу на полпути
с незнакомой женщиной, что не сулит надежду,
то есть, как ни старайся, как ни крути 
ничего хорошего, то есть  не так, как прежде,
в те времена, когда ещё долог век
слишком казался, но избежать потери 
не удалось и в смысле земных утех,
как вариант  открытые настежь двери,
но и туда  ни шагу  чужой предел 
пусть не земной, но, всё-таки, тоже жизни
Птица сидит на ветке, как ты хотел,
перед окном, картавя чужие мысли,
не придавая значения смыслу слов.
Всё, что ещё возможно  считать убытки
от проживания в местности, где не нов
общий порядок жизни, как дом с открытки,
что не гордится видом своим уже
лет, эдак, двадцать, может быть, даже больше
Милая барышня с шалью и в неглиже 
не украшает больше собою площадь

За чтеньем словаря меня застал
февральский дождь. На букве «п», в начале.
Я отложил зелёный том и встал
к окну, в котором капли отмечали
происхождение холодного дождя.
Вода по стёклам ровными ручьями
стекала, ничего не говоря 
ни раме, ни стеклу в оконной раме
о том, что дальше  просто, первый дождь
в конце зимы  негаданная радость.
Деревья, унимая свою дрожь,
считают дни, которые остались
до первого тепла. Теперь уже
действительно недолго. Ожиданье,
стояние в пейзаже в неглиже.
И птиц галдёж, как будто в оправданье
такой погоды. Но пока  зима,
и это больше, чем в конце недели
февральский дождь. Пока она сама
не знает, что границы опустели
с такой погодой. Дальше  смятый двор 
прилежным дворником и разговор у дома,
что ни к чему об этом разговор 
и так всё ясно и давно знакомо.