Она не знала, кто из них с Василием был виной в бесплодном браке, однако через три года после венчания супруги поняли, что такова воля Бога. Тучковы решили, что, видно, избраны они Всевышним для иного предназначения, пока не раскрывшегося явно.
Живя у родственников покойного мужа, людей придирчивых и строгих, Феодосия чувствовала себя нахлебницей. В Тверь ей было вернуться невместно. Молодой вдове не пристало одной жить в усадьбе. Будь она лет пятидесяти, да с детьми, никто и слова бы не посмел сказать, но Феодосии исполнилось всего двадцать четыре.
Она могла уехать в Новгород к отцу. Никита Судаков давно звал дочь домой, ибо не было у него лучшего помощника в торговых делах, но сначала дорогу развезло осенними дождями, потом прошли Рождество, Великий Пост, Пасха, а Феодосия все находилась при царице Анастасии.
Царица отличала ее от других боярынь. Феодосия, старше Анастасии всего на пять лет, была ближе всех ей по возрасту. Феодосия была умна и начитана, а царица, словно ребенок, любила слушать рассказы о дальних странах и путешествиях. При дворе Феодосия скрывала ученость. Среди московских боярынь редко кто умел читать и писать, а тем более знал латынь и греческий.
После смерти Василия отец послал ей долгое письмо, заклиная никому не выдавать семейной тайны, даже будущему мужу, если таковой найдется.
Помни, Феодосия, писал Никита Судаков, что тайна сия велика есть. Немногие знатные роды Новгорода передают ее из поколения в поколение. Твой покойный муж знал о ней, ибо Тучковы, хоть и были изгнаны из Новгорода, тайной этой тоже владели.
Однако ежели кто сторонний узнает ее, то нам грозит смерть на дыбе и на костре, как мученикам, погибшим за веру от рук архиепископа Геннадия, да будет проклято имя его. В церковь ходи, иконы дома держи и поминай имя Иисуса, как ни в чем не бывало, ибо уверен я в твоей твердости, дочь моя. Письмо сожги, дабы не попалось оно случайно чужим глазам.
В конце она нашла приписку: «Люди в Москве не похожи на новгородцев и не ценят учености. Поэтому скрывай и начитанность свою, дабы не вызвать подозрений».
Феодосия утерла слезинку, скатившуюся из глаза. Ей, выросшей на вольном северном воздухе и попавшей из уютного родительского дома в любящие объятия Васи Тучкова, хоть и жившего в Твери, но духом тоже новгородского, было тяжко в шумной Москве.
После смерти мужа, готовясь к отъезду в столицу, она сожгла все рукописные тетради с молитвами. Даже через пятьдесят лет после страшной казни архимандрита Кассиана в Новгороде и дьяка Курицына со товарищи в Москве само хранение этих манускриптов было смертельно опасным. Однако Феодосия помнила все молитвы наизусть. Не их ли она произносила с детства, при закрытых ставнях и зажженных в подполе дома Судаковых свечах? На тайных встречах собирались немногие истинно верующие Новгорода, передававшие из поколения в поколение память об учении, за которое умерли их деды и прадеды.
Феодосия медленно сняла с шеи нательный крест. Повернувшись, прочь от заката, залившего Москву кроваво-красным светом, она зашептала тайную молитву.
Царица Анастасия Романовна проснулась не в настроении. Настежь распахнутые окна не спасали, в покоях стояла духота.
Над Москвой который день громоздились грозовые тучи, но дождь проливался больше над окраинами, в Коломенском, в Измайлово, над Воробьевыми Горами.
По Красной площади гуляли столбы пыли, кремлевский сад поник, деревья стояли с вялыми листьями. Одуряющее пахло пышно цветущей сиренью. От назойливого духа кустов у беременной на третьем месяце Анастасии болела голова.
Вытянувшись на ложе, она огладила свое еще по-девичьи стройное тело ладонями. Царственному супругу она пока ничего не говорила. Иван, с его крутым нравом, узнав, что Анастасия в тягости, мог запереть жену в покоях, сохранения чрева ради.
Лежа на спине, она провела почти половину первой беременности. Бабки-повитухи отчего-то решили, что Анастасия может скинуть. Сколько царица не уверяла, что ее мать родила восьмерых и до последних дней ездила в возке и ходила в церковь, бабки были непреклонны. К ней приглашали шутих и сказительниц. Анастасии тогда больше всего хотелось сбежать по кремлевскому холму босиком к Москве-реке, шлепать по мелководью, брызгаться теплой речной водой.
Девочка у нее родилась хилая, болезненная. Царевна не прожила и трех месяцев.
Девочка у нее родилась хилая, болезненная. Царевна не прожила и трех месяцев.
В этот раз все будет по-другому пообещала себе Анастасия, приподнявшись на локте. Царица устало вздохнула:
Ты и в прошлый раз хотела положить конец его пьяным забавам, а что вышло? Лежала, как жук, опрокинутый на спину, и даже ребенка здорового произвести на свет не смогла.
Царь Иван любил жену, однако норова своего подчас сдержать не мог, да и не хотел, а дразнить его невместным поведением было и вовсе неразумно. В гневе Иван становился опасным. Анастасия, обжегшись пару раз, зареклась прекословить мужу.
Когда на смотре боярских девиц из сонма красавиц Иван выбрал именно ее, дочь небогатой вдовы, семья Анастасии взошла на ступени трона царского, став частью ближних бояр Ивана. Анастасия помнила унизительные проверки, интриги и зависть претенденток. Многие девицы на смотре родились в куда более знатных семьях. Однажды ночью Анастасия проснулась от шороха в опочивальне, в царском тереме, где чуть не вповалку спали девушки.
Наклонившись над ней, держа свечу, Иван пристально изучал ее лицо. Анастасия чуть не закричала от ужаса. Царь быстро зажал ей рот ладонью. Иван постоял немного, разглядывая ее. Не сказав ни слова, он удалился в свои покои.
Анастасия долго смотрела расширенными от страха глазами ему вслед. Царь был высокий, сухощавый, и двигался легко, как рысь.
Потом она поняла, что каждую ночь Иван обходил опочивальни с девицами, любуясь их сонной прелестью, отмечая тех, кого потом отберут в первую дюжину. Из нее царь и брал себе единственную девушку, будущую царицу московскую.
Когда Иван, по обычаю, обойдя двенадцать девиц, остановившись перед Анастасией, протянул ей вышитый платок, знак выбора, девушка чуть не потеряла сознание.
Однако сомлеть в такую минуту означало смерть не только для нее, но и для ее родных. Другие семьи распустили бы слухи, что мать скрыла хворость дочери, отправляя ее на смотрины. Представив ссылку в глухое Заонежье, стиснув зубы, Анастасия с поклоном приняла платок.
Девушка удивилась улыбке царя. Лицо Ивана обычно было недобрым, даже хищным, но сейчас в его глазах плясали искорки смеха.
Настроение государя менялось, как погода в весенней Москве. По-своему оберегая жену, Иван не принуждал ее к полуночным забавам. Анастасия вздохнула:
Но слухи, слухи На чужой роток не накинешь платок.
Потянувшись, Анастасия хлопнула в ладоши. Таз для умывания внесла Феодосия. Царица привычно поразилась красоте новгородки.
Доброго утречка вам, матушка-царица, напевно проговорила Феодосия: «Хорошо ли спалось?»
Да не очень, зевнула Анастасия: «Все духота, и воняет на Москве ужасно».
Как не вонять, ежели в покоях неделю не убирали Феодосия подала Анастасии богато вышитое полотенце: «Девки прислужницы совсем разленились, только языками чешут».
Анастасия покраснела. Проведя детство в бедной усадьбе, она не могла справиться с леностью слуг. Сама же убирать она не хотела, такое царице было невместно.
Может, ты хоть их приструнишь? Вокруг тряпки грязные валяются Анастасия ткнула пальцем в угол, где высилась куча нестиранного белья, так и клопам недолго завестись.
Мух у нас уже с излишком, сухо заметила Феодосия, убирая таз с полотенцем:
Берите возки, государыня, поезжайте на денек в Коломенское. Там тишина, не то что в Москве, гвалт беспрестанный. Отдохнете, искупаетесь, в такую жару вода в реке, как молоко парное. Я останусь, и уберемся везде как следует.
Прасковья Воронцова, готовившая в соседней горнице платье царицы, прислушалась:
Самое время, решила она, без лишних ушей сподручней разговор завести.
Возки с царицей, боярынями, мамками и сенными девками поползли через наплавной мост, соединявший Тверскую и Серпуховскую дороги.
Согнав в покои прислужниц, боярыни заперлись в опочивальне Анастасии, разбирая платья. Юная царица, ровно малый ребенок, едва поносив, бросала в угол покоев опашени с драгоценными камнями и расшитые летники.
Прасковья искоса взглянула на Феодосию.
Долго ль, боярыня вдоветь располагаешь? Не пора своим домком зажить?
Феодосия вздохнула:
Свахи ездят к сродственникам, но не глянется мне никто. После Васи покойного никого не хочу.
Лукавишь, боярыня Прасковья перекусила нитку, коей пришивала пуговицу к опашеню, ой, лукавишь