«Где я?» подумал он, пытаясь найти ответ быстро, как документы; он научился думать об этом, путешествуя с дядей, просыпаясь в комнатах, полных портьер и цветов; сел на полу, пропахший постелью; слабый серый свет, словно сквозь ветки, заросли, пробивался в жалюзи: «Гель-Грин, тысячи километров от дома». Стефану стало тоскливо и страшно, будто он выпил яд; стук повторился; в вагончике была двойная дверь: прозрачная сетчатая открывалась внутрь комнаты, а белая металлическая на улицу; судя по свету, вновь дождь. Мальчики спали обнявшись; волосы их перепутались, как у влюбленных на старинных картинах: Тристан и Изольда, Джиневра и Ланселот; от них шло тепло больше, чем от печки; Стефан завернулся в одеяло и открыл обе двери. С металлической на него с грохотом обвалилось ведро холодной, как удар кинжалом, воды; стукнуло по голове и со звоном откатилось по земле; раздался хохот, и его опять облили чем-то сладким; запах яблоки с карамелью.
Доброе утро, Стефан, услышал он сквозь воду в ушах Расмуса, посвящение в гель-гриновцы, выпей-ка
И ему сунули граненый стакан с этим вторым, сладким: белое вино; Стефан выпил, и мир стал круглым; не удержался и сел на порог. Вино было теплым и тягучим, золотым, как янтарь.
Грей выпьет его, когда будет в раю, сказал он наконец; вода затекла под одеяло, и он стал искать в нём сухие места, Расмус, я отомщу, не бойтесь; выставлю вас в первой же статье героем
Только попробуйте, ван Марвес, и Жан-Жюль тотчас же введет цензуру; знакомьтесь, Стефан ван Марвес, наш журналист, а это наш мэр Жан-Жюль де Фуатен, и второй парень подал ему руку, посмотрел как на друга; красив он был до необычайности, Мальчик-звезда: лицо овальное, как медальон, темные волосы, вьются, как гиацинт; глаза синие, с черным блеском внутри, словно смотришь в глубокую воду с корабля и видишь сквозь прозрачность что-то на дне, большое и темное; бежишь к капитану: «Остановите, остановите!» вдруг другой корабль, столетиями раньше, серебро, оружие; но уже прошли, пролетели, координаты не запомнили, вот и мучайся полжизни Он тоже был в темно-синей куртке из болоньи, джинсах цвета индиго; пожал руку Стефана, как женскую, едва коснулся предпочел обнять бы, и спросил: «Ты не обиделся?» голос у него был мягкий и славный, тоже темно-синий, будто он разговаривал с тобой о душе и Ницше, что-то важное
На шум проснулись Свет и Цвет; вышли, заспанные, будто проспали сто лет в окружении роз. Цвет по-прежнему волок за собой оранжевого медведя и засмеялся сразу, увидев мокрого Стефана; однажды он проделал такую шутку с дядей не тем добрым и толстым, с игрушками, а с Эдвардом, с таким тонким лицом, будто его и не было вовсе; и дядя этот после орал долго на папу и переехал в другой мир, хотя ведро упало мимо, затопило ковер; Стефан схватил Цвета в охапку, намочил, а Свет стоял на пороге и смотрел на людей как издалека.
Привет, сказал Жан-Жюль; Расмус сказал ему о детях, но всё равно было странно тонкий, как невзрачная девочка, Стефан, никакой затаённой грусти в лице, как клада под яблоней, а уже двое детей, отличная пижамка; я Жан-Жюль, мэр этого города, а ты кто?
Свет, голос тихий и ясный, словно стихотворение о комнате с открытым на море окном; в три строки.
Славное имя или это прозвище?
Имя, Свет удивился, обычно никто не сомневался и не переспрашивал, зная об их бредовом происхождении.
А брат? и Цвет высунул яркую мордочку из-под одеяла.
Цвет, крикнул он сам, четыре лет.
Года, поправил Стефан, и его стукнули по голове, вы извините, он «Шторм» Вивальди и эти фильмы страшные про детей кнопки на стуле, чернила в белье, тараканы в супе все про него; ночью, Расмус, вы говорили что-то про детский сад
Ну, нужно сначала кому-то просохнуть, а? И позавтракайте в шкафу полно псевдоеды; а потом мы с Жан-Жюлем зайдем опять и как в школе покажем вам город, порт, место работы; компьютеры у нас все эппловские, вы на «Эппле» работаете?
У меня их ноутбук с собой
Отлично. Детишек по пути закинем Расмус будто порядок на столе наводил; допили вино: «это от моих родителей; семейный виноградник» Жан-Жюль покраснел, будто стеснялся, будто это был невесть что за неловкий секрет: ну что за родители, виноградник какой-то, нет бы в городе жить, юристами работать; потом Расмус и Жан-Жюль ушли. Стефан затолкал детей под душ, открыл шкаф еда и вправду была в пакетах: сухое молоко, рафинад, йогурты; «Ахмад» липовый и с корицей; пакеты с кофе и сливками; смесь для приготовления омлета; сушеные овощи; бульонные кубики и специи. На столике стоял бледно-голубой тефалевский чайник; Стефан, путаясь в одеяле, заварил чай; навел, алхимича, омлет «кажется, съедобно»; Цвет засмеялся опять он учился любить отца, но как младшего, болтал ногами и обо всём; Гель-Грин ему нравился: место, полное открытий и запахов. Свет же ел молча; он был неприхотлив, как все первые дети; к тому же рос первые годы у Рафаэлей; мир казался ему книгой, которую нужно перевести на свой язык, а отец в ней примечания; можно не читать, но многое объясняет. Сам Стефан не заметил вкуса, натянул свитер потеплее и увидел на дне сумки куртку; услышал голос мамы, вспоминая её руки, улыбку, задохнулся, и вообразил голоса Жан-Жюля, Расмуса: «О, почти как мы» и застегнул стремительно, будто что-то порвал, не надену; не моё; надел уже потяжелевшее, отсыревшее пальто оно пахло ночью, солью, пылью, слабостью; и в дверь застучали. Расмус в своих черных кожаных штанах, худой, длинноногий, рыцарь Розы; и Жан-Жюль, он нестерпимо нравился Стефану, как похожий; если в Расмусе была сила, что остро заточенный нож, оттого было страшно не оправдать доверия, ожиданий, больших надежд, то Жан-Жюль улыбался твоим шуткам и говорил как вел за руку, а не скакал через темы и камни; напоминал себя молодого и нашедшего в жизни прекрасное, но это прекрасное может раздавить: не по размеру
Цвет опять взял медведя, Свет учебники и пенал; они вышли на землю, и опять полетел снег. «Почему он соленый? спросил Стефан у Жан-Жюля, ведь, по школе, соль не испаряется» Тот пожал плечами: «есть вещи, которых не угадать: почему в одних горах есть золото, а в других нет, и корабли затонувшие, и любовь» «физика не любовь» «вы еще про смысл жизни поговорите!» подошел Расмус; он нес Цвета на шее, оттого вынужден был постоянно отвлекаться на все интересные булыжники, пучки водорослей, вынесенных в бурю, ракушки со сколотыми краями; карманы и его, и Цвета уже были набиты под завязку. Свет же шел тихо, прислушиваясь ко всем звукам: прибою, словам, стуку сердца, крикам птиц, ударам и грохоту машин из порта, подволакивая ноги он чуть косолапил, как и Стефан; походка внимательных и задумчивых, не сознающих себя красивыми. Жан-Жюль засмеялся в ответ, как на анекдот про альпинистов. «Ну ладно, я направо, детей отведу, а вы посмотрите порт, в обед встретимся у Лютеции», и взял Света за руку; тот удивился и посмотрел вверх на него, как на небо, с которого падал снег. Расмус спустил Цвета, Стефан попытался поцеловать его Свет отвернул щеку, и Стефан вздохнул: будь дома, мама помирила бы их, сам он не умел с ними общаться; и Расмус повел его в порт.
Начальник порта, повторил Стефан, звучит гордо, почти как человек
Ага, ответил Расмус, видели бы вы этот порт три сваи и огромная лужа.
«Сначала ничего не видно особенного: ни величия, ни моря, просто огромная серая вода, гладкая, как атлас для подкладки шикарного пальто; весь берег изрыт бульдозерами, как изгрызен; почва твердая, вечная, горная; груды щебня, привезенного песка, расколотых в мелкое камней; среди всего этого стоит Расмус Роулинг и матерится: не хватает машин, подвоз материалов вечно задерживается из-за погоды; странное место для порта» Стефан подумал и убрал; стало смешно, словно книжку с картинками смотрел, и там у кого-то мохнатые брови, и в них брусника растет; он сидел за стойкой и писал в блокнот синяя клетка, пружины, корабль в сто парусов на обложке он блокнотами всегда пользовался для очерков, никогда диктофоном; Жан-Жюль пришел минуту назад, они с Расмусом сели за постоянный свой столик у окна, а Стефана послали за заказом «три кофе, пожалуйста: один по-венски, один с вишневым ликером и капучино».
Это ты журналист? спросил бармен вдруг; у стойки сидело еще несколько человек видно, рабочих, все в куртках и пахли солью и табаком; кто-то пил кофе, кто-то чай спиртного днем не подавали, это сказал Расмус; он только и делал, что говорил, а Стефан записывал, и Расмуса это смешило, он пытался разобраться в каракулях: у Стефана с первого класса был странный почерк как восточная вязь длинные хвосты и неправильные соединения, только Капелька его читала; Река писал еще хуже придуманным ими с детства шифром, превратившимся в привычку. Когда Стефан зарисовал примерно буровую вышку, записал последние данные о породах: «это лучше к Анри-Полю, он завтра из леса вернется с бригадой, и будут уже новые замеры». Расмус объявил по радио перерыв; и они пошли в кафе легкая конструкция из дерева, на сваях из сосны, еще пахла свежим; пронзительно, как после дождя. «Счастливчик Джек», прочитал Стефан и опять записал; ему казалось, что он не пишет, как раньше, а рисует. «Это так хозяина зовут?» «Нет, его любимого моряка Джека Обри; какой-то английский капитан, воевал с Наполеоном; книжка Патрика ОБрайана». Стефан расстроился: Наполеон был одним из его кумиров; Черчилль, Честертон, Чосер и Наполеон.
Подниматься нужно было по легкой лестнице, винтовой, из металла; наверху была декоративная башенка дозорная; стекла на дверях разноцветные; внутри неожиданно тепло, маленькие столики на троих идеальная компания; стойка из той же корабельной сосны; Стефан сел рядом на высокий металлический стул и почувствовал запах смолы; здешний воздух так был полон запахов, что хотелось набрать его в бутылки, не флаконы, а в такие большие, квадратные, из-под виски дарить друзьям на Рождество; пахло солью; рыбой, ветром, землей, влагой; зал был полон; на стенах висели корабли, все английские парусники времен Наполеоновских войн: «Каллоден», «Голиаф», «Зэлэ», «Орион», «Одасье», «Тезей», «Вангард», «Минотавр», «Беллерофонт», «Дефанс», «Мажестье», «Леандр», «Мютин», «Александр», «Суифтшюр»; и над стойкой, в самой большой и красивой раме, с резьбой и позолотой, «Сюрприз». Видимо, того самого Джека Обри.