Что случилось? спросил он, нащупал лампу, которую они привезли из дома, включил свет; оранжевый шар на вьющейся стеклянной ножке, три уровня яркости. Свет, плохой сон?
Свет замотал головой; лоб у него был мокрый и волосы у ушей они длиннее, почти бачки тоже мокрые. Стефан выпутался из своего одеяла, сел на кровать, обнял сыновей вместе с мишкой.
Ну что случилось, скажи?
Свет молчал, словно не помнил; Стефан тоже умолк и просто сидел так с ними; теплыми и маленькими. Цвет заснул; Стефан уложил его осторожно к стене, нашел в шкафу апельсиновый сок и налил Свету полный стакан; тот выпил и лег на край поднятой подушки, поморгал немного на лампу, как котенок, золотящимися глазами; и тоже задремал. Стефан посидел на краю, подождал, пока он не задышит глубоко; на часах была половина четвертого; тела не чувствовалось, как после сильной боли. Он выключил лампу и лег на пол; слушал, как дышат дети; потом встал, включил на самый тусклый режим лампу и снова посмотрел на время: было пять. Он опустился обратно на постель и просто сидел; перебирал мысли, как вещи; увидел: как светлеет; бледно-бледно, перламутрово; отодвинул штору опять снег
Белый-белый, бархатный он покрыл землю Гель-Грина, как нечаянно заснувшую девушку пледом. «Я думал, у вас весна», сказал Стефан днем Жан-Жюлю; они шли вместе между легкими, как кружево, домиками, вагончиками, превратившимися под снегом в загадочные избушки эльфов, гномов; Томас Кинкейд такой; вели мальчиков в детсад; один из домиков, с детской площадкой, той самой, которую видел Стефан в ночь приезда; Цвет побежал к другим детям, лепившим снежную бабу; они приветствовали его индейским кличем и закидали снежками. Свет побрел к площадке, как еще чужой, медленно, подволакивая ноги, и Стефан впервые посмотрел ему вслед, увидел: Свет шел, как Река и как Жан-Жюль красиво и неуверенно, словно знал, что ему смотрят вслед; Стефан испуганно обернулся на Жан-Жюля: «Что?» «Ты говоришь: у вас ты еще не чувствуешь себя гельгриновцем» Стефан спрятал нос в сырой соленый воротник. «Я написал материал про план города, кому его нужно показывать?» «Про город мне, про порт Расмусу, про другие работы раскопки, пласты, лес Анри-Полю». «А где он?» «В горах, с бригадой; ищут остатки пропавших цивилизаций; ну и полезные ископаемые от случая к случаю», и засмеялся; толкнул Стефана в бок, показал на снег: «Покидаемся?» и Стефан не успел сообразить, о чем это он, как снежок влетел ему в лоб
Мокрые, они ввалились в мэрию; Лютеция подняла темные глаза от чертежа: «О бог мой», вытаращила, как в мультиках; поставила сразу чайник, вытащила из ящика стола гречишный мед: он пах, как она, ночью, травой; Жан-Жюль разулся, поставил ноги в синих с Пиноккио носочках на батарею, закурил суперлегкие, стал читать статью, медленно шевеля губами, словно заучивая наизусть; Стефан молча балдел Жан-Жюль нравился ему, как вещь на витрине. «Хорошо», и перекинул Лютеции через стол для уточнений; она почиркала термины карандашом, вынутым из-за уха, налила всем чаю и вернулась к работе. Так застал их Расмус, мокрый, заснеженный, волосы в сосульки: Стефан исправляет старательно, язык набок; Лютеция чертит, в черном свитере, волосы темные в пучок, элегантная, как роза; Жан-Жюль греется у батареи с сигаретой.
Ничего себе! Я там в порту по уши в грязи, вытаскиваю чуть ли не зубами трактора из моря, думаю, где мэр поддержать морально; где журналист описать всё в пестрых красках; а они сидят у самой красивой девушки города в тепле и уюте, попивают чай, покуривают свои суперлегкие, паршивцы; я тоже хочу чаю! и скинул сапоги, высокие, тонкие, из черной кожи, скрипящие при ходьбе, как старая дверь, закатал штаны и поставил ноги на батарею, потеснив жан-жюлевские; его носки были совсем безумные полосатые, черно-красно-желтые, под колено, почти гольфы, и вязаные. «Бабушка с Антуаном присылает», пояснил он, набивая трубку; Стефан представил себе бабушку Расмуса такую же худую, с узким и выразительным лицом, с богатым прошлым, до сих пор красное нижнее белье и сжал губы; смеяться хотелось, как в туалет. Но Лютецию произошедшее не шокировало ничуть; она налила чаю с бергамотом и медом в третью чашку все они были из синего стекла и вернулась к работе.
Как дети? начал светский разговор Расмус. Не жалуются?
На что?
На воспитательницу
Жан-Жюль опять прыснул в чашку, как чихнул обрызгал себя и Стефана, извинился; видимо, шутка была для посвященных. Стефан опять почувствовал себя чужим, никому не нужным, странным и невысоким; он поставил свой чай на столик и сказал: «Нет; я не разговаривал с ними никогда» и стал смотреть в пол, деревянный, некрашеный, со следами грязных ботинок. Кто здесь убирает? Неужели стройная, как экзотичная статуэтка, Лютеция? Набирает полное ведро воды, шлепает тряпку на швабру из этой же сосны
Как дети? начал светский разговор Расмус. Не жалуются?
На что?
На воспитательницу
Жан-Жюль опять прыснул в чашку, как чихнул обрызгал себя и Стефана, извинился; видимо, шутка была для посвященных. Стефан опять почувствовал себя чужим, никому не нужным, странным и невысоким; он поставил свой чай на столик и сказал: «Нет; я не разговаривал с ними никогда» и стал смотреть в пол, деревянный, некрашеный, со следами грязных ботинок. Кто здесь убирает? Неужели стройная, как экзотичная статуэтка, Лютеция? Набирает полное ведро воды, шлепает тряпку на швабру из этой же сосны
Ты что надулся, ван Марвес; я не хотел тебя обидеть, просто воспитательница в детском саду моя младшая сестра, девочка с причудами, потому и спросил; а ты сразу в бутылек лезть, как сувенирный кораблик. Расмус поставил свою чашку рядом, надел аккуратно сапоги: штаны он вправлял внутрь, оттого казалось, что сапоги и штаны целое; длинные черные ноги спасибо, Лютеция, прости, что очередной раз вваливаемся к тебе, ведем себя как мужланы без высшего образования; а ты, обида, пойдешь со мной, на бульдозер посмотришь и вообще творческие планы на будущее
Лютеция коснулась на прощание его руки, легко, как птица; «хорошо написано; правда это будет самый прекрасный город на свете?»; и весь оставшийся день он провел с Расмусом; человеком-ножом, средние века, века рыцарства; смотрел на море. К обеду опять пошел снег, полетел с моря в лицо, мешал смотреть; бульдозер втащили на насыпь, превратившуюся в месиво. «Непогода», сказал в обед Тонин; пирог с брусникой из лесов вокруг; печенные с сахаром яблоки, куриная отбивная; два кофе, с вишневым ликером и по-венски, шоколад теперь словно нарубили топором. «Он знает», сказал Расмус и объявил в порту штормовое предупреждение, конец работ; позвонил по черному сотовому величиной с кусок брусничного пирога Жан-Жюлю. «Здесь есть связь?» у него значок связи всегда был перечеркнут. «Да когда как: хотят работают, не хотят не работают; только у Анри-Поля всегда всё хорошо; его Гель-Грин любит, и еще иногда слышатся чьи-то чужие разговоры на всех языках; даже совсем странные будто из прошлого века; первые телефоны, как патефоны; приглашают друг друга в оперу на что, правда, не слышно» Стефан так и не понял: шутил Расмус или рассказывал историю. «Пойдем лучше заберем твоих детей и засядете дома с чаем, как весь Гель-Грин; и еще заберем из садика кроватки; Тонин сказал, что сделал их и оставил там». «Тонин?» «Да, он делает здесь все, что из дерева; первый плотник на деревне; весь поселок строил» Они шли сквозь снег, густой уже как ткань, занавески из тюля на бабушкиной кухне; на детской площадке стояла большая снежная баба: настоящая морковка вместо носа, как на открытках рождественских, и глаза из пуговиц синяя и красная; на верхнем шаре шляпа из соломки, полная искусственных розочек за лентой. Расмус улыбнулся незнакомо, ласково и одновременно остро все из-за этих своих скул и губ тонких; постучал в дверь домика. Она открыла дверь и сказала: «О, привет; опять штормовое предупреждение или это я что-нибудь натворила?» и Стефан понял, что ни о чем не думает. Расмус вошел, он следом: комната с камином, ковер пушистый на полу, белый, в разбросанных игрушках медведи, зайцы, собаки с разноцветными ушами и лапами, юлы, кубики, пазлы иезуитская «Деи Глория», классическая бригантина, конструкторы, пара кукол с длинными волосами, в платьях из шелка со шлейфами и кружевами; в камине трещал настоящий огонь, рядом на полу лежали аккуратно в башенке дрова; одно огромное кресло, тоже белое, как та снежная баба; в нём книги и коробка конфет; фантики тоже повсюду и книги большие, с картинками, и маленькие, со стихами, и много-много картин кто-то баловался акварелью. Посреди всего стояла эта девушка она была как зима, наступившая в жизни Стефана, Гель-Грина; хрустальный бокал, маленькая, тонкая, хрупкая, в белом свитере и белых велюровых бриджах, босиком; накрашенные ноготки, как у белки, крошечные в серебристый; тонкое-тонкое, словно карандашом рисованное лицо; серые глаза с орех и много-много волос целая шапка: белокурых, с золотом, до узеньких плеч. Это была сестра Расмуса Гилти; они были совсем не похожи, как Свет и Цвет. У камина сидел и читал Свет, ноги лотосом, своего Набокова «Дар»; Цвет буйствовал с игрушками: плюшевые изображали солдатиков своей стороны, а пластмассовые враждебной.