Когда пришел домой, ко мне забежал Сашка, друг с первого этажа увидел в окнах свет. Предложил два билета на завтра во Дворец Съездов на балет «Лебединое озеро» купил, а сам пойти не может, дела в институте.
Чайковского я считал лучшим композитором всех времен и народов, балет этот видел раза два одно время работал в Большом театре рабочим сцены
Взял у Сашки билеты, и сердце замерло: вот и предлог, чтобы с Лорой
На полу комнаты на больших листах бумаги были разложены для сушки детские фотографии, они уже высохли, я стал собирать Дети улыбались, они ведь так хорошо мне позировали, их лица были веселые, ласковые, безмятежные Особенно мне понравилась кареглазая черноволосая девчушка с куклой в руках добрый и вполне уже женский взгляд. Кажется, ее звали Марина
8
Голос Лоры по телефону был напряженный, чужой на работе, понятно. Она переспросила, на что именно во Дворец Съездов, я ответил.
«Лебединое озеро»? переспросила почему-то с усмешкой.
Да, сказал я. «Лебединое озеро», Чайковский.
Громко вздохнув, она сказала, что недавно они как раз на этот балет ходили. Организованно, всем отделом. У них был «культпоход».
Странный был тон, странная реакция. Я не знал, что сказать.
Ну, что ж. Тогда пока, до свиданья, только и мог выдавить из себя.
Пока, ответила она и повесила трубку.
Звонил я из автомата, который был на лестничной клетке перед входом в помещение клуба «Романтик». Положил трубку и тотчас же появился Штейнберг.
Здравствуйте, сказал я ему все еще в растерянности от звонка.
Здравствуй, бодро ответил Штейнберг. Ты давно ждешь?
Нет, сказал я. Недавно. Где будем с вами говорить?
Мы со Штейнбергом вошли в одну из комнат клуба, по-видимому, читальню, на столах лежали газеты, журналы, за одним из столов сидела какая-то женщина жена Штейнберга, как оказалось, она нас ждала. Но начать разговор не пришлось: явились двое с телевидения, и Штейнберг просил подождать. Жена Штейнберга спрашивала меня о чем-то, я автоматически отвечал.
«Ну да, ну да, я не показал себя лихим, боевым мужчиной, но ведь Что же она так сразу? И голос чужой Разве у нас не было ничего? И эта ирония дурацкая «культпоход»! Что происходит? Господи, что происходит»
Наконец, Штейнберг вернулся.
Жаль, что нету машинки, сказал он, а то можно было бы сразу печатать, начисто. Он обдумал то, что хочет сказать, и можно за ним все записывать.
Я сказал, что пишу быстро, а уж обработать потом смогу, все будет в порядке. И раскрыл тетрадь.
Штейнберг походил, покашлял, потер руки кисти у него были большие и красные, поросшие редкими длинными волосами И начал:
Надо научиться не ранить людей, а лечить. Воспитатели должны быть художниками. Как хирурги рука крепкая, а пальцы нежные. Как сказал Хрущев. А то ведь бросил кто-то снежок на улице, а на него сразу кричат: «Хулиган!»
Штейнберг говорил медленно, следя за тем, чтобы я успевал записывать, и я писал слово в слово. И вскоре уже начал осознавать что пишу и опять как в кабинете Амелина в первый вечер, ощутил волнение.
Речь шла о парне, вернувшемся из колонии.
Парень этот, Витя Иванов, попал в колонию на несколько лет по чистой случайности, как сказал Штейнберг. Кто-то с кем-то подрался, что-то не поделили, все убежали, когда появилась милиция, а этот парнишка не убежал. На него и шишки. Отсидел год, вышел, а на работу нигде не берут клеймо. Ходил, ходил неприкаянный, выпивать в какой-то компании начал, еще чуть-чуть и произошло бы непоправимое. Но однажды встретился случайно со Штейнбергом зашел в Красный уголок ЖЭКа, где Штейнберг тогда воспитателем работал. «Все разговорчиками душеспасительными занимаетесь, ля-ля разводите, а толку? так сказал Витя Иванов. Нам не разговорчики нужны, а дело. Нам бы куда вечером пойти». Штейнбергу парень понравился, разговорились.
Ты знаешь, увлеченно продолжал Штейнберг теперь, оказалось, что этот парень, Витя Иванов, много стихотворений наизусть знает, даже сам пишет! В колонии начал Но только мрачные все стихотворения, пессимистические Потом мы в другой раз с ним встретились. Вот тогда Витька и подал идею клуба. Такого клуба, куда каждый в любое время мог бы прийти без всяких пригласительных билетов, не на «мероприятие», а просто так посидеть, в шахматы поиграть, с ребятами потолковать, стихотворения почитать. Понимаешь?
Еще бы! с растущим волнением отвечал я.
У Штейнберга было знакомство в Горкоме, и, в конце концов, удалось клуб «пробить». Дали помещение в новом доме, Штейнберг стал директором клуба, а Витя Иванов членом правления. Удалось Виктора и на работу устроить. Стихи писать продолжает.
Но теперь стихи у него светлые стали, оптимистические! заключил Штейнберг свой рассказ и с улыбкой посмотрел на меня.
Приходи к нам как-нибудь, добавил он, энергично потирая свои волосатые руки, и лицо его сияло. У нас очень интересно бывает. Дни рождения справляем, приглашаем интересных людей. Турниры проводим по шахматам, по пинг-понгу. К нам каждый может прийти!
Очерк! думал я уже радостно. Вот же она, великолепная тема для очерка! Такой клуб не устоит долго, если он будет случайным явлением, но если повсюду! Если в каждом районе и микрорайоне! Тут и поможет мой очерк. Вот настоящая тема! «Суд над равнодушием» тоже, конечно. Но и это! Поддержать, поддержать Штейнберга! Обязательно!
Ты представляешь, как много мы могли бы сделать! говорил Штейнберг тем временем, махая красными своими большими руками, и лицо его сияло. Сколько таких неприкаянных парней и девчонок! Потому и преступления, верно? Ведь податься людям некуда, заняться по сути нечем, особенно молодым! Где пообщаться? Где друг с другом познакомиться? Потому и пьют, хулиганят, потому изнасилования и все такое. Знаешь, какие у нас ребята отличные! Обязательно приходи как-нибудь Твоя статья как раз и могла бы Про Витю Иванова напиши обязательно! Клуб его идея. «Клуб Витьки Иванова»! Звучит, а?!
Я совсем ожил. Вот она, жизнь, и вот настоящее дело! Штейнберг живой, настоящий, надо же! А Лора Да бог с ней, в конце-то концов! Я же сам виноват, она права! Вялый, закомплексованный, неумелый Учиться надо всему и этому тоже! Она права. И очерк настоящий, боевой очерк написать надо, и чтоб напечатали! Тогда и с Лорой все будет хорошо, это же естественно! Подумаешь, не согласилась на «Лебединое озеро»! Ну и что? Все впереди.
Возбужденный, радостный, я звонил Алексееву из автомата.
Слушает Алексеев, деловито ответила трубка.
Иван Кузьмич, это Олег Серов, здравствуйте! Иван Кузьмич, я отличную тему нашел, просто великолепную!
Да? с каким-то странным спокойствием и настороженностью спросил Алексеев. Ну, что же, скажи в двух словах, какая такая тема.
Волнуясь, торопясь, я начал рассказывать.
Погоди, погоди, Олежек, не увлекайся, перебил Алексеев очень скоро. Ты не торопись. Сначала вот что скажи. Сколько лет твоему оболтусу?
Что значит «оболтусу»? недоуменно спросил я.
Ну, этому Вите Иванову.
Вите Иванову? Сколько лет? я растерялся. Какая разница Ну, сейчас лет двадцать с небольшим, я так понял. А что? Ведь он в колонии был.
Стоп, сказал Алексеев. Не торопись, Олежек, не торопись. Двадцать с небольшим это много, это не то, Олежек, должен тебя огорчить. Нам о несовершеннолетних нужно, я же тебе сказал! О несовершеннолетних сейчас! Только о них! Ты понял? О несовершеннолетних! Такая задача. Вот если бы твоему Вите было
Подождите, Иван Кузьмич, что-то не понимаю. Недоумение мое росло. Причем тут возраст Вити сейчас? Во-первых, тогда, попав в колонию, он как раз и был несовершеннолетний. И потом ведь речь вообще о преступности подростков, так? Проблемный очерк, вы говорили. О причинах и чтобы не было, верно? Вот и получается, что если будут такие клубы, то
Стоп, Олежек. Стоп-стоп! Возраст как раз причем, возраст самое главное! Возраст теперь, ты понял? Клуб клубом, но нам о сегодняшних несовершеннолетних нужно, понимаешь! Рубрика у нас такая. Руб-ри-ка в журнале! Преступность несовершеннолетних ребят. Поэтому я и
Он замолчал.
А я разозлился. Глухая, мучительнвя досада поднялась вдруг. Он что, дурак, Алексеев? Ведь причины важны, причины! Причем тут рубрика? Что за бред, формализм какой-то
Ну, ты чего замолк? спокойно спросил зав отделом журнала, и я уловил в голосе Алексеева новые нотки. Успокаивающие. Да, Алексеев меня словно бы успокаивал. Этак как бы даже и по-отцовски.
Меня это еще больше взбесило.
А как Как вообще нужно написать, Иван Кузьмич? спросил я все же хрипло, едва сдерживаясь. Машинально посмотрел в стекло телефонной будки, ища почему-то Штейнберга. Не увидел его и ощутил облегчение. Было бы перед ним стыдно