Он привёл себя в порядок прежде, чем выйти как ни в чём не бывало на работу к абхазам.
Недалёкий человек, так и не понявший законов войны.
Что за безобразие?! кричит городская девочка. Неужели нельзя не устраивать из городского двора место для показательных казней? И сколько ещё времени мы будем лицезреть трупы соседей, выходя на свои балконы?
Показной цинизм, видимое равнодушие к происходящему, нечто особенное, несвойственное, неприемлемое в обычной жизни. Словно равнодушие мёртвых. Такова плата за войну, такова пробуждённая в глубинах подсознания жажда лицезрения смерти, подспудная, атавистическая, несущая новый, ни с чем не сравнимый опыт.
Его не забыть.
Мучимый ватагой детей котёнок ещё одна страшная картинка из далёкого детства. Нет, городская девочка не увидела, как он утонул. Убежала раньше, с тайной надеждой, что ему удалось спастись.
Если есть рай для животных, то ты, конечно же, там. Прости меня, если сможешь. Прости за то, что я, маленькая и движимая естественным жестоким любопытством ребёнка, приняла участие в расправе над тобой. Прости, если сможешь, не держи на меня зла.
Если сможешь, прости прости
***
В тоннеле звук колёс электрички становится громче и дробней. Выстукивается чёткий ритм, гулко отдаётся эхом в тёмных глубинах, нанизывает километры пути. Исполняя привычный походный ритуал, городская девочка стоит у окна и считает про себя боковые фонари-лампы.
Сначала на тёмных влажных стенах тоннеля появляется отсвет, следом наезжает яркое пятно, которое становится всё ярче и ярче и превращается в фонарь.
Фонарь вспыхивает на мгновение и тут же удаляется прочь.
Десять, одиннадцать, двенадцать двадцать три, двадцать четыре
Ведут неспешные разговоры о семейных делах мама Эвелина и тётя Ира. Если городская девочка не одна, а с кузиной Заремой, то счёт фонарям ведётся совместно и соревновательно у кого с какой стороны их больше!
Через вагон то и дело проходят странные люди. Глухонемой человек присаживается неподалёку и ловко раскрывает веером чёрно-белые фотографии плохого качества с лубочными красавицами в развевающихся флёровых накидках. Кроме красавиц, у глухонемого в запасе переснятые с журналов снимки советских артистов Людмилы Целиковской, Любови Орловой, Зои Фёдоровой, Александра Черкасова. Есть и прекрасные иностранки Марика Рёкк, Вивьен Ли, Грета Гарбо и, конечно же, королева маминых грёз Милица Корьюс.
Портрет смеющейся Милицы Корьюс в сумасшедшей красоты платье и светящихся от призрачного света софитов локонах висит и на стене большой комнаты выстроенного в стиле модерн дома в районе сухумской церкви. Там, в большой комнате первого этажа, обитает одинокая суровая старушка с недобрым взглядом и забранными в небрежный пучок седыми волосами. Старушка торгует фотографиями артистов, и к ней бегает весь город школьники, собирающие коллекции открыток, романтически настроенные женщины и девушки, желающие заполучить изображение любимой звезды. Среди школьников и городская девочка, прибегающая через весь город (ужас, если узнает мама), чтобы купить за десять копеек очередной снимок для коллекции. Комната старушки забита вещами, прямо за порогом, по левую руку от входа, стоит стеклянная горка. В ней красуются изящные статуэтки балерин в пенных кружевных пачках, непочтительно перемешанных с множеством явно случайных и кажущихся грубыми вещей.
На центральной стене напротив входа висит большой фотографический портрет Милицы Корьюс любимицы хозяйки, кумира её несбывшихся надежд.
Милица Корьюс, заявляет городская девочка в тайной надежде произвести впечатление на мрачную хозяйку своей осведомлённостью.
Моя любимая актриса, ставит точку хозяйка.
Это переснятая фотография? не унимается городская девочка.
Да. Сделали специально для меня.
***
Путь до Очамчиры давно выучен наизусть, поэтому после фонарей городская девочка считает станции. Их много то ли восемь, то ли одиннадцать, и электричка останавливается возле каждой с характерным шипящим звуком. Стоит недолго, максимум три минуты, но измученная ожиданием приезда городская девочка недовольна. И почему кому-то вечно нужно выходить на этих далёких пустых полустанках? Она изучает мелькающий пейзаж и слушает, как меняется в зависимости от участка дороги перестук колёс. В тоннеле он один, на мосту другой, по обычному полотну третий. И вновь считает станции в ожидании появления разветвлённых путей первого предвестника конечной остановки.
Наконец и он. Очамчирский вокзал.
На перроне все спешат, деловито снуют туда-сюда железнодорожные служащие в специальной форме, внимательно вглядывается в прохожих постовой. Следом наступает апофеоз: быстрый спуск с крутых вагонных ступенек, радостное нетерпение в предвкушении встречи с сёстрами, совместного раздолья игр и вкусных обильных обедов.
Как, уже воскресенье и надо ехать обратно?
Мама, можно я останусь? Можно? Можно?
Ауадхара
Мама, мама, меня художник нарисовал!
Городскую девочку переполняют эмоции, голос вибрирует на высоких нотах, большие, тёмно-карие глаза горят огнём воодушевления или, скорее, его имитацией, так как подкрепить слова физическим наличием портрета она не может.
Он остался у художника, сообщает она в ответ на просьбу показать рисунок.
А почему не забрала? И расстроенная мама Эвелина бросается уговаривать городскую девочку забрать обратно портрет. Попросила бы художника, он бы тебе его отдал, говорит она.
Ладно, заберу! снисходит городская девочка и мчится за рисунком.
Бежать в неполных пять лет вниз по склону всё равно что с горы, ведь вокруг всё кажется большим: и люди, и деревья, и окружающие холмы, и сам пригорок, на вершине которого выстроен неказистый летний домик-балаган грубо сколоченные из деревянных брусьев нары с постелью, раскладушка для папы Аслана, несколько заменяющих кухонную столешницу досок и керосиновая лампа, подвешенная к стропилам. Семья папы Аслана и мамы Эвелины уже во второй раз приезжает в горы и поселяется в выстроенном неизвестным умельцем домике-балагане, притулившемся на склоне холма по левую руку от основной дороги. Домик как может имитирует привычные городские условия освобождённая от травы и плотно утрамбованная земля под ногами заменяет пол, две двери служат основным и чёрным входом, над головой прочная, защищающая от дождя и ветра крыша. Да и пейзаж, в общем-то, знакомый, ведь почти в каждом абхазском селе есть и горы, и лес, и вода, и шум горной речки.
В отличие от домиков-балаганов, палатки у местных не в чести. Они остаются прерогативой блуждающих по горам туристов, которые из-за своей тяги к зыбкости бытия кажутся склонной к размышлениям городской девочке несерьёзными личностями. «Серьёзные личности, уговаривает себя она, на самом деле тоже страстно желающая стать несерьёзной личностью, не будут ходить по горам без особой цели».
Правда, не все те, кого она именует «серьёзными личностями», желают селиться в домиках-балаганах и тоже выбирают палатки, что вносит некоторую сумятицу в философские рассуждения городской девочки. И это не свёрнутые в шар за натруженными спинами туристов домики-ульи, а целые брезентовые дворцы: с деревянными полами, центральным пространством для трапез, широким входным порталом, боковыми окошками и застеленными красивыми покрывалами кроватями.
Впервые увидев на опушке ближайшего леса такой дворец, городская девочка получает нечто вроде культурного шока. Фантастическая расточительность человеческой мысли, когда временное без оглядки и оправдательных мотивов выглядит как постоянное, сражает наповал и заставляет частично отказаться от прежних пристрастий к устойчивому быту балагана.
«Когда-нибудь и я буду жить в брезентовом дворце, решает она, отбрасывая в сторону собственные оценочные критерии несерьёзности некоторых личностей. А на случай походов по горам ещё куплю и домик-улей».
К удивлению городской девочки, у мамы Эвелины и тёти Иры, с одной стороны не возражающих против роскоши брезентовых дворцов, оказывается диаметрально противоположное мнение по поводу домиков-ульев. Они заявляют, что в домиках-ульях будет невозможно обрести устойчивую радость бытия из-за страха переболеть всеми простудными заболеваниями на свете, коварно подстерегающими маленьких детей чуть ли не за каждой ауадхарской елью. По этой причине, говорят они, жизнь городской девочки должна будет ограничиться рамками роскоши брезентового дворца. Для усиления аргумента о коварстве простудных заболеваний выдвигается и ещё один аргумент. Оказывается, помимо риска заболеть всеми болезнями мира, жизнь в домике-улье до крайних пределов усиливает возможность подвергнуться нападению многочисленных диких животных.
А почему некоторые не боятся заболеть и всё равно живут в палатках? интересуется городская девочка.