Бабуля, что ты такое говоришь? возмущается выбором бабушки городская девочка. Она же совсем некрасивая!
Хе, с выразительной гримасой выдыхает бабушка, вкладывая в короткий возглас всё своё отношение к странным критериям красоты у городской девочки. Ничего ты понимаешь. Нос вверх торчит что тут красивого?
Это ты не понимаешь! почти со слезами на глазах защищает свои идеалы городская девочка.
Да-да, я не понимаю, а ты понимаешь, философски замечает бабушка, оставляя городскую девочку в одиночестве переваривать отсутствие единства с ней в эстетических представлениях о прекрасном. К тому же бабушка в принципе не любит праздных разговоров, если это не разговоры с Цацикуа, её давней подружкой с одного из соседних подворий.
Разница вкусов проявляется не только в отношении Риты, но и при оценке невестки могучего сельчанина Мурада, поскольку сын Мурада Ванта идеал мужской красоты для городской девочки.
Стройный, с чёрными прямыми густыми волосами, белоснежной, выдающей нехарактерное для сельчанина редкое пребывание на солнце кожей, яркими бархатными глазами и точёным носом, Ванта красив как бог, и городская девочка часто караулит по утрам подле верхней калитки в ожидании его появления. Если же она замечает, что Ванта идёт мимо, она срывается с любого уголка обширного двора-ашта и бежит к живой изгороди, чтобы сполна насладиться мужской красотой.
Бабуля, а с кем это ты сейчас разговаривала? спрашивает городская девочка, с полчаса наблюдающая, как бабушка Тамара общается за калиткой с незнакомой женщиной с большим носом и кажущимися маленькими на его фоне глазами.
Невестка жибовцев, лаконично отвечает бабушка, устремляясь домой с полными вёдрами воды, которые перед случайной встречей несла с колодца.
Каких жибовцев? не отстаёт городская девочка, и вдруг страшная догадка заползает в её одурманенную многообразием мыслей голову: Это что, Вантына жена?!
Да, доносится до неё из-за спины.
Бабушка спешит, у неё всегда много дел, а светский разговор с невесткой жибовцев и так отнял почти полчаса времени, поэтому у городской девочки практически нет шансов на обсуждение.
Она же старая, догоняя бабушку, почти плачет городская девочка. И у неё нос большой!
Бабушка останавливается, ставит вёдра на землю и, выразительно гримасничая, осаждает городскую девочку.
Так больше не говори! Вдруг услышат!
Но, бабуля
Очень даже красивая, и уже мальчика родила, и скоро ещё родит. Не видишь, беременная!
Подумаешь, родила? Надо было на Ванте Риту женить!
Беилагама?! (С ума сошла?!) восклицает бабушка. Рита тоже Жиба фамилию имеет!
Больше городскую девочку бабушка не слушает. При чём здесь красота вообще? Красота это способность родить наследника. Что бы она хотела, если бы её единственный сын женился на женщине, способной родить сына. Что бы она ещё хотела.
Исыбаргыьиз (Что бы я ещё хотела), бормочет под нос бабушка, удаляясь в сторону дома.
***
Дорога в Мюссеру имеет одну особенность. По пути к морю она быстрая, хоть и покрыта довольно крупными камнями из местного известняка. Последний участок маршрута вообще сплошное удовольствие, так как проходит по дну глубокой, густо заросшей лесом ложбины, вдоль речки с очень чистой и очень вкусной водой. Из-за переплетённых крон деревьев в ложбине практически не бывает солнца и там тихо и прохладно даже в самый жаркий день, отчего на душе, как правило, наступает покой. Настроение тут же поднимается, выравнивается сбитое тяжёлой дорогой дыхание, и почему-то хочется петь или рассказывать невероятные истории.
Несущие тяжести женщины обычно устраивают возле речки короткий привал. Скидывают корзины с натруженных плеч, присаживаются на корточки или прямо на покрытую мшистой травой землю, поправляют сбившиеся косынки, оживлённо разговаривают друг с другом. Слышится смех. Отдохнув, многие из них умывают разгорячённое ходьбой лицо в холодных водах речных притоков, затем, помогая друг другу, закидывают на плечи ношу и, перекинувшись несколькими короткими фразами, идут дальше.
Обратная дорога домой, наоборот, долгая и изнурительная. Она идёт всё время в гору, камни превращаются в сплошное остроугольное препятствие, по времени уже глубокий день, а основная часть пути приходится на открытые участки, залитые палящим послеполуденным солнцем, на котором греют свои спинки юркие, снующие по камням ящерицы.
На обратном пути бабушка Тамара всегда спешит.
Давай, давай, подгоняет она, не обращая внимания на хныканье сестёр. Аамта сымадзам, аускуа сымажьуп (Времени нет, дел полно).
***
В самой Амбаре прекрасно всё: и древние развалины с остатками крепостной стены свидетели давно ушедших эпох, и покрытый ковром из водорослей, усеянный большими мшистыми валунами пляж, и обширные лесные прогалины, на которых стоят вереницами остроугольные домики детского лагеря.
Но сельским не до красот. Их цель побыстрей продать товар. Желательно до двух часов дня, потому что в два часа в лагере наступает «тихий час». Да и домой, где полно упоминаемых бабушкой дел, надо попасть засветло. Корову подоить, покормить птицу и собак, успеть фрукты к завтрашнему походу собрать, внучек выкупать в жестяной лохани и сделать им ужин. А на огороде опять сорняк пробивается, значит, надо успеть и тяпкой помахать
Огород-огород, упругие тела болгарского перца, небольшие ярко-красные помидоры, жгучий даже на взгляд абхазский перец, из которого, высушенного на солнце и завязанного причудливым кроваво-красным каскадом, бабушка сделает зимой суровую гудаутскую аджику крупная соль, перец, немного сухой кинзы, никаких иных специй, здесь вам не королева столов, Мингрелия, где над едой колдуют. Здесь и вареники величиной с ладонь, и ореховая подлива лишь напоминает то, чем должна быть на самом деле, и мята не в чести, а значит, и молодой сыр не подаётся к столу в мятном соусе с причудливым названием «гебжальапир куаль» или просто «гебжьалиа», и даже лепёшка-ачашв (хачапури) толстая и с сахаром, что всегда поражает городскую девочку до глубины души. Зато кольраби-ахул засаливается так, что превращается в изысканное блюдо, мясо деревенской птицы, бегающей по двору и поедающей травку и мелкие камешки, вкусно-жгуче из-за собственного аромата и аджики, а молодой сыр жарят с той же аджикой в нерафинированном (другого пальмового, суррогатного ещё нет) подсолнечном масле и едят с пышным гудаутским хлебом, обмакивая его в упругую тянущуюся массу.
Покрытые пушком нежно-салатовые огурчики, наскоро сорванный, слегка ополоснутый колодезной водой и заброшенный в урчащее чрево котелка пучок зелени пиршество вкуса и духа, сладкий дурман детства, не истреблённые никакими ресторанными изысками воспоминания.
Папа Аслан складирует влажные от субтропических зимних дождей и прихваченные декабрьским холодом яблоки в амбар, перекладывает их листьями папоротника и возит частями в город, где семья ест пахучие, насыщенные влагой и глюкозой плоды аж до апреля.
Радуют глаз и возбуждают аппетит красная и зелёная алыча и белая сдвоенная слива, из которой получается сумасшедшее варенье и которой тоже уже нет или почти нет в абхазских сёлах. К августу поспевает орех-фундук, а начиная с июля на всех деревенских обочинах пестрит иссиня-чёрными россыпями на колючих упругих ветках-присосках ежевика.
Деревья манят городскую девочку сюжетами игр на толстых гладких ветвях, летают в поисках крошечной жужжащей еды стрижи и ласточки, с гудением носятся в вечереющем воздухе перламутровые стрекозы, а в дупле огромного шишастого граба, растущего на обочине дороги, в одно лето поселяются не менее огромные и очень красивые шмели. Гнездо приходится уничтожить после того, как шмелиная пара в буквальном смысле слова нападает на Тамилу, сестру городской девочки. Нападение происходит глубокой ночью, во сне. Один из шмелей жалит Тамилу в голову дважды, возможно, в нападении участвует и второй, во всяком случае, его обнаруживают тут же, на подушке, разбуженные истошным криком пострадавшей взрослые.
В доме начинается переполох, бегают с керосиновыми лампами в руках мама и бабушка (в те времена в селе ещё нет электричества), ищет возможно притаившихся в темноте ещё шмелей папа, громко плачет искусанная Тамила. Но никакие крики и шум не способны разбудить набегавшуюся за день городскую девочку, и она крепко спит там же, рядом. И услышит о страшных подробностях ночи лишь наутро, одновременно с недоумениями взрослых по поводу её вселенского равнодушия и столь же масштабной обидой сестры: это надо же, даже не проснуться, когда все кричат и бегают вокруг.
Меня ужалил шмель два раза, а ты даже не проснулась, со слезами обиды в голосе упрекает городскую девочку Тамила.