Стоило ей уйти, как я засыпал и пробуждался несколькими часами позже. Не менее получаса я лежал, собирая силы, чтобы встать и отправиться в уборную. В один из первых дней моего заточения, поторопившись, я провел около часа без сознания на полу и стал после этого намного медлительнее и осмотрительнее.
Долгое время я сидел на краю кровати, тяжело дыша, рассматривая черные половицы, свесив с колен руки, после чего аккуратно поднимался, готовый, в случае необходимости упасть обратно на кровать, опираясь на поднимавшийся почти до потолка стальной столб изножья перебирался к шкафу, сотрясая его дверцы левой рукой и далее, находя опору в холодной стене, продвигался до уборной, где долго стоял, дожидаясь, пока тонкая струйка соизволит вырваться из меня в черный распутный блеск. Изредка после этого я совершал немыслимый вояж на кухню, где обеими руками с трудом приподнимал краснокожий пластиковый чайник, чтобы налить себе воды в бокал с золотыми на нем орхидеями. Но чаще всего путь мой вел прямо от уборной по коридору, казавшему мне бесконечным, мимо двери в гостевую спальню с правой стороны и кабинета напротив нее, к комнате, которую мы называли залой, наиболее просторной из всех. Здесь я, задыхаясь, чувствуя, как оставляют удары сердца трещины на ребрах, низвергался на старый диван и почти сразу же засыпал вновь. В иные дни я признавал себя бодрствующим только с возвращением Ирины, разбуженный радостным грохотом входной двери и пробивающим череп лязгом каблуков. Иногда же мне оказывалось достаточно пары часов, чтобы сперва воспрянуть в тоскливой полудреме, уже чувствуя себя удалившимся от сна, но не приблизившимся к реальности, а затем обрести распухающее, вдавливающее меня в мироздание пробуждение. Сознание мое, обитатель глубоководный, медлительный, неповоротливый, тяжелый и прозрачно-изнеженный, соблазненное яркими огнями поверхности, где бредили прочность и смысл, замирало в нерешительности, неторопливо дрейфуя к ним, осознавая губительную их негу и неспособное сопротивляться яростному тому влечению. Иногда для того требовалось весьма продолжительное время, почитаемое мной как одно из самых счастливых. Осознаваемое забвение той тягостной полудремы, не позволявшее мне в полной мере принимать бедственное положение мое, казалось величайшим благоволением ко мне со стороны всего неведомого и непреклонного.
В этой квартире было слишком много пыли. Она кружилась в воздухе туманными течениями, смешиваясь с благовониями, всплывающими из каменных, пластиковых чаш, расставленными по мебели там, где жена моя, руководимая случаем, нашла им место. Разноцветные темные их дымы кружились чарующими медузами, дурманящими змеями, сходились в сладостном акварельном соитии, сливались и переплетались для пряноточивых своих бесед, сгущаясь и заставляя меня бояться способности их обрести соответствующую жизни плотность и поглотить, отравить, пожрать меня, беззащитного перед их мускусной ненасытностью. Сочетаясь с пылевыми потоками, они создавали завесу, вскоре после полудня становившуюся такой густой и мрачной, что я почти не различал за ней шкафов, вставших темной уродливой стеной у противоположного края комнаты, находившегося от меня в четырех шагах. Удушливое то марево казалось мне вполне соответствующим моему состоянию, успокаивало и умиротворяло меня, объятого невозмутимой неподвижностью как иные-мечтами о богатстве. В нем я чувствовал себя неуязвимым и легким, пусть и не позволяло мне оно обрести силы или решимость, каких хватило бы для успокоения воспаленного трепета в глазах моей жены.
Так проходил день за днем. Иногда я почти не замечал перемещения времени, пробиравшегося под черным ковром с танцующими на нем красными собаками, не пробудив их волнения, не потревожив ни единой пылинки на нем. В другие дни мне казалось, что Ирина пришла обратно, едва я лег на диван и я удивлялся причине столь скорого ее возвращения. Но случалось и так, что каждая минута становилась давящим антрацитовым облаком, маслянистой гнилостной жижей, сладкой и ядовитой смолой, втягивавшей меня для того, чтобы, увязнув в ней, я не мог выбраться из ее леденящих глубин на протяжении мучительной вечности. Тогда, радостно выпрыгнув из дымчатой мглы, время вонзало янтарные клыки в мою свесившуюся с дивана руку, игриво посматривая на меня змеиными глазами, ожидая ответа моего на столь непозволительное его поведение. Но я мог только лежать, сдерживая горячую тошноту, умоляя жену вернуться поскорее.
Так проходил день за днем. Иногда я почти не замечал перемещения времени, пробиравшегося под черным ковром с танцующими на нем красными собаками, не пробудив их волнения, не потревожив ни единой пылинки на нем. В другие дни мне казалось, что Ирина пришла обратно, едва я лег на диван и я удивлялся причине столь скорого ее возвращения. Но случалось и так, что каждая минута становилась давящим антрацитовым облаком, маслянистой гнилостной жижей, сладкой и ядовитой смолой, втягивавшей меня для того, чтобы, увязнув в ней, я не мог выбраться из ее леденящих глубин на протяжении мучительной вечности. Тогда, радостно выпрыгнув из дымчатой мглы, время вонзало янтарные клыки в мою свесившуюся с дивана руку, игриво посматривая на меня змеиными глазами, ожидая ответа моего на столь непозволительное его поведение. Но я мог только лежать, сдерживая горячую тошноту, умоляя жену вернуться поскорее.
В один из таких вечеров, когда радость моя от появления ее, глашатаем которому был скребущийся треск совершающего свое привычное насилие над скважиной ключа, превзошла любую из наших прошлых встреч, не исключая и первых свиданий, допускавших легкомысленные опоздания и расчетливые неудачи, Ирина забыла о привычке моей проводить дни в зале и не заметила меня. Войдя и распалив предсмертную страсть в тусклой лампе под потолком прихожей, она скинула обреченно загремевшие туфли, сделала несколько шагов от входной двери и встала у узкого высокого комода, обитавшего напротив двери в залу. Красная кожаная юбка уменьшала ее ягодицы вдвое, под золотистым узором белой блузы не видел я бюстгальтера. Потирая пальцами правой ноги левую щиколотку, она швырнула на комод черную круглую сумочку, вскрыла ее молнию с небрежностью усталого коронера, после чего выдернула из нее и сжала в кулачке то, что я немедля определил как черные шелковые трусики, вознесение которых к ее бедрам я наблюдал некоторое время назад.
От волнения я нашел в себе силы приподняться, но она, тряхнув головой, уже прошла дальше в квартиру. Голодно скрипнула дверь в ванную, но водяного дребезга не последовало. Вместо этого она, заглянув в спальню, издала смеющийся возглас, пробежала обратно к зале и встала в дверном проеме, держась за него правой согнутой рукой.
Вот ты где! веселость ее возмущала меня. К тому времени я уже смог сесть, положив голову на спинку дивана, наблюдая за ней со злобным недоумением.
Почему на тебе не было трусиков? в хриплом моем пристрастии невозможно было заметить и призрака требовательной ненависти, сделавшей бы искренний ответ неотвратимым.
О чем ты? пальцы ее погладили белое дерево.
Я все видел. мне удалось махнуть пальцами в сторону прихожей и порыв сей отозвался двумя тяжелыми ударами сердца и темными пятнами перед взором.
Повернувшись, она поняла, что содеянное ею было замечено мной и отрицание становилось более бессмысленным, чем ловля птиц в дождливый день.
Я заходила в общественную уборную. Мне показалось, что на них попала вода.
Дай их мне. протянув к ней руку, я почувствовал себя совершенно бессильным от того подобающего нищему жеста.
Я уже бросила их в стиральную машину. двумя кривящими бедра шагами она оказалась передо мной, села слева от меня, подогнув под себя правую ногу, положила одну руку на мою шею, а другую на промежность. Как мы сегодня себя чувствуем?
Принеси их мне. от возрастающей злости я почувствовал, как напрягаются мышцы моей шеи и пытаются сойтись в воинственные кулаки пальцы.
Не волнуйся так! ласково погладив меня по волосам, она вызвала только новый приступ раздражения. Прежде, чем я успел сказать что-либо, шею мою сдавила стальная судорога и я потерял сознание. Очнувшись через несколько часов на кровати, куда она неведомо как сумела меня дотащить, я уже не чувствовал себя в силах продолжать какие-либо требования. В следующий раз я увидел то ее белье уже чистым, уютно обвившим насмешливо блестящую трубу сушки.
Силы возвращались ко мне с медлительностью зарождения жизни. Первым признаком того стала ворвавшаяся напористым скорпионом оскорбительная скука. В попытке хоть как-то развлечь себя, я попробовал читать, но даже совместные старания пяти ламп, запряженных в стальную сбрую под потолком залы не смогли донести свет до страниц достаточно ярким. Как ни старались они, но усыпляющие испарения и пыльное торжество останавливали их, вынуждали гибнуть, гаснуть, поворачивать назад, растворяясь и стеная от горечи невыполненных обещаний. Рассмотреть буквы в этом подвижном сумраке не представлялось возможным и тогда взор мой задержался на телевизоре. Приобретенный много лет назад, он был оживляем лишь изредка, служа фоном для растерянного времяпрепровождения или для просмотра принесенной кем-либо видеозаписи. Все остальное время он возвышался темным лаковым менгиром, хранителем неумолчных душ, пристанищем трусливых неудачников и наивных красавиц, гробницей великих воинов, сказителем историй о немыслимых и глупых подвигах. Теперь же я вспомнил о его способности развлечь меня безо всяких усилий с моей стороны. Мне даже не пришлось бы, как в случае с приобретенными фильмами, опасаться завершения видимого и необходимости перематывать или менять его. Непредсказуемое чередование телевизионных передач, фильмов, рекламных роликов, музыкальных клипов, стало в воображении моем тем восторженным калейдоскопом, из кружения которого могла возникнуть столь требовавшаяся для меня энергия и я нажал на кнопку пульта с воодушевлением рыцаря, пронзающего сердце дракона.