И вот тайные кладовые открылись передо мной.
Запустение объяло их. От прежнего великолепия, помнившегося мне, осталась только тарелка с бутербродами, свесившая с засохшего хлеба успевшие затвердеть уголки тонких ломтиков ярко-желтого сыра, опустошенная на две трети бутылка с газированным напитком, славившимся содержанием в себе количества кофеина, убивающего столполюба да нераскрытая упаковка сарделек с одурманено радостной, подмигивающей левым глазом свиньей на этикетке. Сглатывая слюну, я обеими руками вцепился в один из бутербродов, потащил его к себе, едва не уронив тарелку, разорвал его заострившимися для того зубами, торопливо пережевал и проглотил, ощущая, как с горделивой медлительностью самоубийцы пища пробирается по моему пищеводу, горячей нежностью обволакивая желудок. Ноги мои задрожали, на глазах появились слезы и если не бы не противоречащие тому обстоятельства, я признал бы себя находящимся в предчувствии оргазма. Затолкав в рот остатки бутерброда, я ударил успевшую пискнуть дверцу с такой силой, что холодильник содрогнулся, а магнитные касатки опустились чуть ниже к слонам, поднявшимся на задние лапы перед той веселой угрозой.
Впервые за долгое время я чувствовал, что могу стоять ровно, не боясь упасть. Мне по-прежнему требовалось держаться за что-либо, но я мог идти на выпрямленных ногах, переступая пусть и мелкими, но точными шажками. Воодушевленный тем, я менее чем через минуту достиг разветвления коридора, где осторожно присел, стараясь сделать то движение как можно более плавным, глядя перед собой, избегая и малейшего смещения головы. Нащупав рукой оставленное мной на полу, я сжал его в пальцах, еще более неторопливо поднялся, заполучив все же темнокостное головокружение, прислонился к стене и направился в залу, радуясь своей новой силе как ребенок игрушечному мечу, надежному оружию против скрывающихся в темноте чудовищ. Вдавившись в угол дивана, положив правую руку на его вызывающе упругий валик, я смог, наконец, рассмотреть преподнесенное мне.
Изготовленное из черного тусклого пластика, напоминающего на ощупь сброшенную змеиную кожу, устройство имело на одной стороне выцветшую до розовато-оранжевого состояния кнопку с белыми точками под ней, оставшимися от обозначавшей включение надписи, овальный жидкокристаллический экран и несколько квадратных серых кнопок под ним. После нажатия на потерявшую яркость округлость, экран проявил в своей ртутной амальгаме множество непонятных мне символов и многосоставных букв и цифр, но все они тут же вымерли, сменившись мигающим символом вонзающегося в плоскость трезубца, растаявшим после нескольких появлений.
Один из проводов завершался разъемом, никогда ранее не встречавшимся мне, треугольным, с четырьмя в нем плоскими контактами. Другой же, наградивший окончание свое стальным шестигранником, имел единственное назначение.
Собравшись с духом, я сполз с дивана, пробрался по цепляющемуся за колени ковру, нащупал на нижней панели телевизора круглую крышечку, выдернул ее ногтями, воткнул в нее устройство, положив его затем на черное дерево. Повторное включение отозвалось более осмысленным поведением черных знаков, окруживших цифру восемьсот двадцать три в порядке, не предусматривавшем ничего иного, кроме неторопливого насилия. Отозвался на то и телевизор, вспыхнув уведомлением о поступлении сигнала, переключившимся на него, но не показавшим на экране ничего, кроме изредка прерываемой приступами полосатых помех темноты.
Вернувшись к дивану, взобравшись на него как делает то не умеющий толком ходить ребенок, при помощи всех конечностей и едва не хватаясь зубами за увлажненную моим потом кожу, я долгое время сидел, изучая промежутки между теми реликтовыми припадками, находя их неравными и непредсказуемыми и обретая в понимании того удивительное умиротворение.
Сдавившая лоб полудрема прервалась от пульсирующего визга. Привлекавшее мое внимание устройство стихло тотчас, как экран, позволив себе на несколько мгновений полностью погрязнуть в черепичных черно-белых помехах, затопило изображение городской улицы, немного нечеткое, слишком подвижное, неаккуратное и невнимательное, не желающее притворяться телевизионным сигналом или снятым заранее фильмом. Камера, должно быть, находилась в руках у палочника. В том, что именно он снимал происходящее, убеждал доносившийся время от времени скрежет сходящихся жвал и недовольный треск, издаваемый им и выглядевший комментариями о том, свидетелем чему он становился.
Вернувшись к дивану, взобравшись на него как делает то не умеющий толком ходить ребенок, при помощи всех конечностей и едва не хватаясь зубами за увлажненную моим потом кожу, я долгое время сидел, изучая промежутки между теми реликтовыми припадками, находя их неравными и непредсказуемыми и обретая в понимании того удивительное умиротворение.
Сдавившая лоб полудрема прервалась от пульсирующего визга. Привлекавшее мое внимание устройство стихло тотчас, как экран, позволив себе на несколько мгновений полностью погрязнуть в черепичных черно-белых помехах, затопило изображение городской улицы, немного нечеткое, слишком подвижное, неаккуратное и невнимательное, не желающее притворяться телевизионным сигналом или снятым заранее фильмом. Камера, должно быть, находилась в руках у палочника. В том, что именно он снимал происходящее, убеждал доносившийся время от времени скрежет сходящихся жвал и недовольный треск, издаваемый им и выглядевший комментариями о том, свидетелем чему он становился.
То была одна из улиц в центре города, втиснувшая между трехэтажными домами проезжую часть, расчитанную на двух всадников и с величайшим усилием проталкивающую сквозь себя автомобили или толпы считающих ее променадом вечерних празднолюбцев. Витрины магазинов, предлагающих товары роскошные и пригодные только для увеселения и утоления гордыни, истекали отражениями неоновых вывесок, кафе и рестораны почти ничем и не пытались отличаться, уверенные, что каждому из них найдется посетитель. Шумные, говорливые, головокружительно радостные прохожие выглядели для меня совершеннейшим хаосом движущихся силуэтов, разноцветных, расплывчатых, слишком быстрых для камеры, не успевавшей схватиться за них. Едва успев сосредоточиться на одном из них, я терял его из виду и вынужден был изучать другого, что в моем состоянии представляло собой задачу весьма затруднительную и вскоре я забыл о ней, сосредоточившись на перемещении самого палочника и на предстающем перед глазами его. Шаги его, целеустремленные и приличествующие неспешной прогулке, привели к одному из маленьких ресторанчиков, открываемых обычно прославившимися во второсортных сериалах актерами в наивном стремлении обеспечить себе доход и после того, как популярность их превратится в лунную пыль.
Открыв овальную стеклянную дверь с синими в ней гориллами, палочник вошел в зал, уставленный зелеными столами из мушиного стекла и диванами, поднимавшими спинки так высоко, что невозможно было рассмотреть сидящих за ними. Пройдя почти через все помещение, мой агент выбрал место у стены, под черно-белой фотографией одного из президентов прошлого, приветственно машущего семипалой шерстистой лапой, ловко подхватил клешнями меню и, когда официантка в черном платье возникла около него, уверенно ткнул в его невидимую для меня страницу. Равнодушно кивнув, обритая налысо девушка исчезла и, ожидая ее возвращения, палочник смотрел перед собой, постукивая клешнями о стол, оставляя на нем зазубринки, не переставая издавать переливчатый, постоянно меняющий тональность треск, перемежаемый свистящим скрежетом. Будь он человеком, я заподозрил бы в нем сумасшедшего, ведущего нескончаемый диалог с самим собой, с воображаемыми существами или неумолчными галлюцинациями. В том, что касается палочников, подобное поведение в равной мере могло быть нормой, указывать заболевание или служить особенностью какой-либо касты или разновидности того племени. Мне никогда не доставало любопытства прочитать что-либо о них, да и теперь он больше раздражал меня производимым шумом, чем вызывал интерес.
На тарелке, поставленной перед ним ловкой официанткой, лежало нечто, само по себе напоминавшее небольшого жука, исходящее тяжелым, нехотя рассеивающимся паром, коричневое, блестящее, окруженное листьями салата и ветвями укропа. Довольно затрещав, палочник совершил некое движение, отчего камера затрепыхалась и я предположил, что он кивал или производил иные жесты, отмечающие его удовлетворение блюдом. Схватив в клешню принесенный ему стальной прибор, имеющий предназначенные для нее лакуны в рукояти, он ткнул под панцирь с правой стороны, приподнимая его, позволяя вытечь темной, с желтыми прожилками, жидкости, в левую клешню поместил аппарат более хитроумный, сочетающий в себе клещи, зазубренные лезвия, резиновую грушу и придавленную к радужно поблескивающей стали толстую, твердую, нехотя гнущуюся прозрачную трубку. Воткнув ее в горячие внутренности, он что-то сдавил, повернул, потянул, красная резиновая груша засопела сонным младенцем, а по трубке потекла густая темная жижа с кусками в ней растворяющейся плоти.