Кто-то тронул меня за плечо. Обернувшись, я увидела, что меня просят подойти к тому, кто лежал в углу, на полу, лицом к стене. Я опустилась на колени рядом с ним и спросила: «Что я могу сделать для вас, друг мой?» Он с усилием открыл глаза и сказал: «Я хочу, чтобы вы взяли это», указав мне на лежавший рядом с ним небольшой пакет. «Храните его у себя до тех пор, пока не доберетесь до Вашингтона, а потом, если для вас это не окажется слишком сложным я хочу, чтобы вы написали моей матери и рассказали ей, как я был ранен, и что я умер истинным христианином». И только тогда я узнала, что я стою на коленях перед Вилли Л. Он почти ушел совершенно готовый «выйти на поле боя и победить». Он дал мне знак наклониться к нему, и когда я выполнила его просьбу, он, положив свою руку на свою голову, попытался отделить от нее прядь своих волос, но не смог, но я все-таки догадалась, что он хотел, чтобы я сама срезала их и вместе с пакетом отправила его матери. Заметив, что я поняла его, он, похоже, очень обрадовался, что его последняя просьба была выполнена.
Потом капеллан Б. помолился за него и во время этой молитвы, счастливый дух Вилли вернулся к своему создателю. Небеса обрели еще одну душу, а одинокой матери осталось только оплакать его. Я подумала тогда, о, как уместны по отношению к ней эти поэтические строки:
«Not on the tented field,
O terror-fronted War!
Not on the battle-field,
All thy bleeding victims are;
But in the lowly homes
Where sorrow broods like death,
And fast the mother's sobs
Rise with each quick-drawn breath.
That dimmed eye, fainting close
And she may not be nigh!
'Tis mothers die O God!
'Tis but we mothers die.»
Наши сердца и руки были полностью заняты участием в подобных вышеописанным сценах и ни о чем другом мы не думали. Мы ничего не знали об истинном положении дел за пределами госпиталя и не могли поверить, что это вообще возможно, узнав, что вся армия отступила к Вашингтону, оставив и раненых в руках врага, и нас тоже вот в такой довольно неприятной ситуации. Я не смогла принять эту суровую правду и решила сама во всем удостовериться. Я вернулась к холмам, где я видела складывающих для хранения и укладывавшихся на землю для сна и отдыха солдат, но теперь там никого не было. Тогда я подумала, что они просто перешли в другое место, и если я пройду дальше, я обязательно встречусь с ними. Вскоре я заметила мерцавший вдалеке огонек лагерного костра. Надеясь, что теперь все разъяснится, я поспешила к нему, но подойдя ближе, увидела возле костра лишь одного человека, и этим человеком была женщина.
Это была одна из прачек нашей армии, я спросила ее, что она тут делает, и куда ушла армия. Та ответила: «Я ничего не знаю об армии. Я готовлю ужин для своего мужа, каждую минуту я ожидаю его появления дома, посмотри, что у меня есть для него». С этими словами она указала мне на огромную кучу одеял, чересплечных сумок и фляг, которые она сама собрала и теперь охраняла. Вскоре я поняла, что бедняжка сошла с ума. Ярость и жестокость битвы оказались непосильны для нее, и все мои попытки убедить ее пойти со мной оказались совершенно бесполезны. Времени терять попусту мне нужды не было, я теперь точно знала, что армия и в самом деле ушла.
И вот я снова отправилась в Сентервилль. Пройдя лишь несколько родов[3], я услышала стук лошадиных копыт. Я остановилась и, глядя в сторону только что покинутого мною костра, заметила, что к нему подъехали несколько кавалеристов, а женщина все еще сидела возле него. К счастью, у меня не было лошади, которая могла бы каким-то образом привлечь ко мне внимание, я оставила ее в госпитале, ведь я не собиралась покидать его надолго. Мне было ясно, что это мятежники, и теперь передо мной стала задача немедленно исчезнуть из поля их зрения, если это возможно, пока они не уедут. Затем мне подумалось, что женщина у костра наверняка не нашла ничего лучшего, как рассказать им о том, что я была возле ее костра лишь несколько минут назад. К счастью, я находилась у ограды, возле которой рос густой кустарник, и по мере того, как на землю опускалась ночь, а потом начал накрапывать дождь, я думала, что до утра, по крайней мере, я наверняка останусь незамеченной. Мои подозрения оказались верными. Они понемногу приближались ко мне, да и эту женщину они заставили идти впереди и указывать им верное направление. Я решила заползти под ветви одного из кустов, что я и сделала, и едва я скрылась под ними, как они тотчас появились и стали именно у того самого, укрывшего меня, куста.
Один из всадников спросил ее: «Послушайте, миссис, вы уверены, что она может рассказать нам что-нибудь, если мы найдем ее?» «О, да, конечно, конечно», ответила им эта женщина. Затем они отъехали от нее, а затем снова вернулись, вновь и вновь они обвиняли женщину в том, что она просто играет с ними, наконец, они пригрозили застрелить ее, и она заплакала. Спектакль, конечно, интересный, несомненно, но он мне не понравился, ведь мне было так неуютно в такой непосредственной близости от его участников. Все закончилось тем, что терпение их лопнуло и они, прихватив с собой ту женщину ускакали прочь, а я оставшись в блаженном неведении того, какую тайну они хотели от меня узнать, впервые в своей жизни порадовалась тому, что моя «любознательность» не была удовлетворена.
Я оставалась по кустом до тех пор, пока не исчез последний отзвук их удаляющихся шагов, а потом я очень осторожно выбралась из-под него и направилась к Сентервиллю, где меня ожидала интересная новость м-р и миссис Б. ушли, и предположив, что я попала в плен, мою лошадь увели с собой.
Мятежники пока еще не вошли в Сентервилль, и я могла без всяких неприятностей уйти из него, но как же я могла бросить на произвол судьбы госпиталь битком набитый умирающими, и, проявив полнейшее бездушие оставить их без глотка воды? Я должна была снова войти в церковь даже рискуя попасть в плен. Так я и сделала, а потом эти крики «Воды! Дайте воды!», гремящие под ее сводами и заглушающие стоны умирающих. Перед уходом капеллан Б. уведомил их, что скоро они окажутся в руках врага, о том, что армия отступила к Вашингтону, и вывезти раненых никакой возможности нет. Вот так они и лежали, спокойно ожидая появления жестоких захватчиков и, по всей видимости, полностью готовые со всем смирением принять любую уготованную их злобой и яростью судьбу. Ах, какими же смелыми были эти люди! Какой моральной силой они обладали! Ничто, кроме милости Господней и верности тому великому делу, за которое они столь благородно сражались и истекали кровью, не могло примирить их с такими страданиями и унижениями.
Все они в один голос уговаривали меня бросить их и не подвергать себя опасности варварского обращения, с которым я, наверняка столкнусь, если попаду к ним в плен. Они говорили мне: «Если вы останетесь, мятежники не позволят вам ухаживать за нами». Один раненый сказал: «Д-р Э. только что уехал своим перочинным ножом он из моей руки и ноги извлек вот эту и еще три пули. Я своими глазами видела двадцать одну пулю все они были извлечены им из рук и ног тех, кто лежал в этом госпитале. Он твердо был настроен остаться с нами, но мы не одобрили его решения, поскольку знали, что после прихода мятежников ему ничего не позволят для нас сделать, так что вам тоже нужно уходить, и как можно быстрее очень скоро они будут здесь».
Поставив для них воду таким образом, чтобы они могли дотянуться до нее и напоив тех, кто не мог сам утолить свою жажду, я направилась к выходу. Чувства, которые я испытывала тогда, описать совершенно невозможно, но когда я уже стояла у самой двери, меня позвал слабый голос он принадлежал молодому офицеру из Массачусетса. В его руке был золотой медальон. И передавая его мне, он сказал: «Я очень прошу вас, откройте его». Я исполнила его просьбу. А затем я подержала его так, чтобы он мог в последний раз посмотреть на вложенную в него фотографию. Он страстно, снова и снова прижимал ее к своим губам. На фотографии была леди редкой красоты и с младенцем на руках. Она сама казалась чуть ли не ребенком, на обратной стороне фотографии находились ее имя и адрес. Он смотрел и смотрел на нее губы его дрожали а я стояла рядом и терпеливо ждала его нежного послания для близких, но внезапно совершенно недвусмысленный звук донесся с улицы цокот копыт кавалерийских лошадей и буквально через секунду я выхватила медальон из руки умирающего и выбежала вон.