Аннабел Эббс
Дочь того самого Джойса
* * *Оформление художника Я. Л. Галеевой
© Annabel Abbs 2016
© Перевод и издание на русском языке «Центрполиграф», 2018
© Художественное оформление «Центрполиграф», 2018
Дочь того самого Джойса
роман
Существуют грехи или (назовем их так, как называет их мир) дурные воспоминания, которые человек стремится забыть, запрятать в самые дальние тайники души, однако, скрываясь там, они ожидают своего часа.
Джеймс Джойс. Улисс. 1922 г.Кюснахт, Цюрих
Я стою на палубе и смотрю, как за кормой кипит белая пена. Цюрих медленно исчезает за горизонтом, и я жду, когда же передо мной появится Кюснахт. Ветер стряхивает с деревьев сухие, скрученные листья. Воздух холодный и промозглый, над озером стоит тонкий запах разложения.
Я хожу к нему уже три недели. Мы встречаемся в его старом, требующем ремонта, каком-то квадратном доме в Кюснахте. Три раза в неделю я приезжаю на сеансы на пароме. И за все это время я не сказала ни слова. Но сегодня что-то, кажется, изменилось. Я осознаю, что новое, незнакомое прежде чувство будто ворочается внутри меня, и мое молчание начинает меня угнетать.
Все озеро залито осенним солнцем. У самой поверхности резвятся маленькие рыбки, выпрыгивают из воды, совершают пируэты, и их полосатые спинки блестят, словно крошечные звезды, упавшие с небес. Я смотрю на них, и странное ощущение зарождается где-то в подошвах ног, пробирается выше, к щиколоткам, охватывает икры. Пробегает по спине. Я невольно начинаю покачивать бедрами и постукивать пальцами о поручни, отбивая ритм. Как будто мое тело, скучное, ничем не примечательное тело, снова хочет стать красивым, превратиться в предмет всеобщего поклонения.
Сегодня я заговорю. Я отвечу на все его утомительные вопросы. И скажу, что снова хочу танцевать. Да. Мне нужно, необходимо опять танцевать
* * *Доктор Юнг складывает пальцы домиком. Их кончики касаются его аккуратно подстриженных усов.
До восемнадцати лет вы спали в одной комнате с отцом. Как вы переодевались? Его глаза похожи на маленькие кружки, излучающие свет. Он не сводит взгляда с моего лица.
Я спала в одежде, смущенно отвечаю я, зная, что за вопросы последуют дальше. И меня от них тошнит. А еще они до смерти мне надоели.
Почему вы не раздевались?
Его слова повисают в воздухе. Я плотнее закутываюсь в свое кротовое пальто. Маленькая настойчивая горничная все пыталась отобрать его у меня в прихожей. Повторяла, что в кабинете у доктора очень тепло, она сама разожгла камин.
Крысы ведь не переодеваются на ночь, не так ли?
Крысы? Доктор Юнг резко поднимается с кресла и начинает расхаживать по комнате. Я рад, что вы наконец-то решили заговорить, мисс Джойс, но объясните, что вы имеете в виду.
Мы жили в самых разных местах. Наверное, их были сотни комнаты квартиры В Италии, в Швейцарии, в Париже. Я уже чувствую, что от слов у меня вяжет во рту. Мне хочется стиснуть зубы и замолчать. С меня хватит этих бесед, этих бесконечных вопросов. Но я быстро провожу языком по верхней губе и заставляю себя продолжать: Когда состоятельные люди покровители отца стали давать нам деньги, мы перебрались на Робьяк-сквер. До этого мой брат Джорджо всегда называл нас «эмигрантскими крысами».
А ваш отец называл это изгнанием. Доктор Юнг подходит ближе и склоняется надо мной, так что наши лица находятся на одном уровне. Может быть, он и в самом деле способен заглянуть в мою пустую, разграбленную душу, думаю я. Понять, как меня предали, как отняли у меня все. Расскажите мне об «Улиссе». Признаюсь вам, я заснул, читая его. Он снова опускается в кресло, делает какие-то пометки в записной книжке и опять упирается в меня глазами. Роман, запрещенный за непристойность. Что вы чувствовали, зная, что ваш отец автор порнографической книги?
За окном облако закрывает солнце.
«Улисс» повторяю я и копаюсь в своей дырявой, будто изъеденной молью памяти, пытаясь отыскать хоть какие-то зацепки. Толстый синий корешок золотые буквы мама вырывает из рук Моя мать однажды увидела у меня роман и отняла его. Она сказала, что у отца грязное воображение и что мне будет позволено его прочитать, лишь когда я выйду замуж. Замуж! Я горько усмехаюсь.
Так вы прочли его?
Конечно. Это величайшая книга из всех, что когда-либо были написаны. Я не признаюсь доктору, что и мне тоже сюжет показался скучным, персонажи странными и слишком сложными, я ничего не поняла и так и не добралась до «развратных мест», о которых судачили все вокруг. Вместо этого с моих губ неожиданно срывается вопрос о баббо[1], вопрос, который все еще мучает меня даже по прошествии стольких лет.
Доктор, мой отец в самом деле сумасшедший извращенец?
Доктор Юнг внимательно смотрит на меня сквозь очки в тонкой золотой оправе. Я вижу, как расширяются его глаза. Он шумно вздыхает и медленно склоняет голову.
Почему вы спрашиваете меня об этом, мисс Джойс?
Я так тесно стягиваю полы пальто, что оно сдавливает грудную клетку и мне становится трудно дышать.
Я прочитала это в одной газете, с трудом выдавливаю я. Они назвали его сумасшедшим извращенцем. А «Улисс» похабщиной и самым непристойным романом всех времен. Мой голос отделяется от тела и живет сам по себе, как будто ни слова, ни звуки, что я произношу, не имеют ко мне никакого отношения.
Как вы думаете, почему ваш отец выбрал себе в жены горничную? Доктор подается вперед и сдвигает очки на лоб он снова внимательно изучает меня.
Ему не нравятся умные женщины. Так он однажды сказал. Опять же, я не признаюсь, что точно знаю, почему отец женился на горничной. Есть вещи, о которых не говорят. Особенно с толстыми швейцарцами с часами-луковицей на цепочке, которым платят за час работы, как женщинам легкого поведения. И вообще ни с кем.
Доктор Юнг кивает и задумчиво покусывает ноготь большого пальца. Он постоянно наблюдает за мной, следит за каждым движением, каждой реакцией, пытается влезть мне в душу. Потом берет ручку и записывает что-то в книжку, и я слышу, как перо царапает бумагу. Я поглаживаю мех кротового пальто такой мягкий, такой успокаивающий. Словно ласкаю маленькую собачку, свернувшуюся у меня на коленях. Лицо мамы уже расплывается перед моим внутренним взором ее черные брови, похожие на перья ворона, тонкие губы, мягкие щеки, покрытые сеточкой красноватых сосудов.
Больше не хочу о ней говорить. Она сделала со мной это. Я три раза постукиваю пальцем по виску.
Доктор бросает писать и застывает в задумчивости. Это длится так долго, что у него начинают подергиваться веки.
Расскажите о ваших отношениях с отцом. До того, как вы стали спать в одной спальне.
Он всегда писал. До тех пор, пока не был закончен «Улисс», едва со мной разговаривал. Я опускаю ресницы и любуюсь своими новыми туфельками из мягчайшей итальянской кожи. И поджимаю пальцы. Нет нужды рассказывать больше. Пока нет
Вы сражались за его внимание со множеством людей как реальных, так и придуманных. Глаза доктора, яркие, как шутихи, словно впиваются мне в мозг.
Полагаю, так оно и было.
Я зарываюсь пальцами в мех, играю с ним, провожу рукой против ворса и думаю о своих жадных братьях и сестрах. Обо всех этих персонажах его романов, расхаживающих по Дублину. Да-да, мои жадные братья и сестры. Это они отняли у меня баббо. Я смело выдерживаю взгляд доктора, надеясь, что кажусь дерзкой и уверенной в себе. Но, скрытые под кротовым пальто, на шее у меня выступают капельки пота и струятся вниз, в глубину декольте.
Для чего я здесь?
Мне нужно отделаться от его бесконечных вопросов. Времени осталось совсем мало. Вещь, над которой работает папа, все еще не закончена. Баббо нужна моя помощь. Я всегда его вдохновляла. И какая польза от меня, заключенной в Швейцарии? Мои стопы слегка подергиваются, взад-вперед, взад-вперед. Это напоминает мне быстрые вдохи и выдохи человека, которого вдруг охватила паника.
Вы здесь по просьбе вашего отца, мисс Джойс. Но, поскольку до нынешнего дня вы упорно хранили молчание, нам с вами предстоит еще много долгих бесед. Расскажите мне о Джордже Доктор Юнг переплетает пальцы и выжидающе смотрит на меня.
Джордже. При одном только звуке его имени меня словно омывает теплая волна любви. Десять лет мы с Джордже были нераздельны, как сиамские близнецы. Я смотрю на свои руки, как будто сейчас увижу на них белые следы от его пальцев. Он всегда хватал меня за руки. Оттаскивал от каждой встреченной тощей бродячей кошки с выступающими ребрами, которую мне непременно нужно было взять домой. Поддерживал, когда мы поднимались по крутым улочкам Триеста. Сотни раз не давал мне свалиться прямо под колеса омнибуса. Но никаких следов, конечно, нет. Лишь блестящий, сморщенный, но почти незаметный шрам на большом пальце. Однако я начинаю вспоминать что-то еще. Что-то маячит на задворках памяти. Я замираю, пытаясь задержать уплывающие образы, оживить их. Но ничего не выходит. Я только чувствую, как в затылке зарождается тупая боль. Несколько бесконечно долгих минут я тру виски. Тишина просачивается внутрь меня, водоворотами кружится в ушах, а в мозгу постепенно расцветает боль.