Доктор бросает взгляд на тяжелые золотые часы с цепочкой, что лежат перед ним на столе.
Наше время на сегодня истекло, мисс Джойс. Но я бы хотел, чтобы вы написали мне нечто вроде мемуаров о тех годах, что вы провели на Робьяк-сквер. Вы можете это для меня сделать?
Для вас? Я полагала, что это лечение разговорами должно помочь мне.
Это нужно мне для того, чтобы помочь вам. Он говорит медленно, четко произнося каждое слово, как будто обращается к ребенку или слабоумному. Затем берет со стола часы и со значением смотрит на них. В следующий раз принесите первую главу.
Но с чего мне начать?
Вам теперь двадцать семь? Доктор кладет часы обратно и загибает мясистые пальцы, что-то подсчитывая. Вы сказали, что вашим первым возлюбленным был некий мистер Беккет, верно? Он энергично кивает. Вот и начните с него. Вы помните, когда впервые его увидели?
Подождите, говорю я и закрываю глаза.
Воспоминания приходят ко мне, маленькие кусочки, крохотные детали медленно выступают из темноты. Сначала бледные, совсем слабые. Потом яркие и резкие. Запах устриц и eau de parfum[2], турецких сигарет и сигарного дыма. Хлопают пробки от шампанского, погромыхивает лед в стальных ведерках, звякают, звякают, бесконечно звякают бокалы. Я помню все: ослепительный свет люстр в ресторане, громкие разговоры, тюрбан на голове Стеллы, похожий на маленькую желтую тыкву, влажное дыхание Эмиля на моей щеке, сияющие глаза баббо, произносящего тост в мою честь, все до единого слова мамы и баббо. О да все их слова. О рождении, о свадьбе, о моем таланте и будущем, которое меня ожидает. Тогда мне казалось, что жизнь услужливо расстилается под моими ногами, усыпанная розами и золотыми блестками, сверкающая, прекрасная, полная возможностей.
Я открываю глаза. Доктор Юнг уже поднялся и отодвинул кресло. Он стоит возле стола и нетерпеливо постукивает пальцами по кожаной спинке. Словно стрелки его золотых часов отщелкивают секунды.
Я знаю, с чего мне начать, говорю я.
Я начну с того момента, когда в моем юном сердце впервые проклюнулись ростки желания и честолюбия, как жадные молодые побеги сорняков, позже заполонившие собой все. Потому что это и было начало. Что бы там ни говорили, это было начало.
Глава 1
Ноябрь 1928 годаПариж
Два гения в одной семье. Уж не посоперничать ли нам? Не отрывая глаз от газеты, баббо повернул на пальце перстень с драгоценным камнем. Он внимательно вглядывался в мою фотографию на странице, так, будто никогда не видел меня раньше. Как же ты прекрасна, mia bella bambina[3]. Твоя мать выглядела точно так же, когда мы с ней сбежали.
Вот мое любимое место, баббо. Я вырвала у него из рук газету и, задыхаясь от восторга, зачитала отрывок из отзыва на мой танцевальный дебют: «Когда она достигнет пика мастерства, Джеймс Джойс, возможно, будет известен прежде всего как отец своей дочери».
Какое яростное, неукротимое у тебя тщеславие, Лючия. Эта строчка словно выгравирована в моей памяти. Позволь-ка мне. Высоким, чуть пронзительным голосом он продекламировал: «Лючия Джойс истинная дочь своего отца. Она унаследовала от Джеймса Джойса его увлеченность, энергию и хотя пока нам еще неизвестно, в какой степени, его гениальность». Он остановился и двумя пальцами, потемневшими от табака, прикоснулся к только что тщательно набриолиненным волосам. Твое выступление было поразительным. Такой потрясающий ритм и в то же время эфемерность Я снова думал о радугах. Баббо на секунду прикрыл глаза, словно вспоминая минувший вечер, и снова открыл их. Что еще говорит о моем чаде газета с чьим авторитетом, несомненно, никто не осмелится поспорить?
Тут сказано: «Этот дебют сделал ей имя в Театре Елисейских Полей, этом главном храме авангардного танца в Париже. Она танцует дни напролет репетирует с труппой, занимается хореографией или просто танцует сама для себя. Когда же Лючия не танцует, она придумывает костюмы, разрабатывает цветовые комбинации и эффекты. Вдобавок ко всем своим прочим талантам она говорит не меньше чем на четырех языках и бегло! и к тому же обладает весьма выразительной внешностью: это высокая, стройная, невероятно грациозная красавица с каштановыми волосами, уложенными в прическу боб, голубыми глазами и чудесной фарфоровой кожей. Мы в восхищении!»
Я швырнула газету на диван и принялась вальсировать по гостиной, ярко, эффектно, экспрессивно. В моих ушах все еще звенели аплодисменты, эйфория пьянила меня. Я подняла руки и закружилась, проносясь мимо столь любимых баббо портретов его предков в золоченых рамах; вокруг сложенных в стопки томов энциклопедии «Британника», которые порой служили табуретами льстецам баббо, когда они собирались, чтобы послушать, как он читает; мимо маминых папоротников в горшках
Весь Париж читает про меня, баббо. Про меня! И Я остановилась и погрозила ему пальцем. И тебе стоит поостеречься!
Баббо скрестил ноги и лениво откинулся на спинку кресла, наблюдая за мной. Он всегда наблюдал за мной.
Сегодня поужинаем в «Мишо». И будем пить за тебя и праздновать твой успех до самого утра, mia bella bambina. Пригласи свою американскую подругу-танцовщицу, пусть она украсит наше общество своим присутствием. А я приглашу мисс Стейн. Он снова пригладил волосы, на сей раз с озабоченным видом. И еще, я полагаю, тебе следует позвать того молодого человека, что сочинил музыку.
Да, я скажу Эмилю мистеру Фернандесу. Мое сердце подпрыгнуло, я поднялась на цыпочки и сделала пируэт один, второй, третий, а потом упала на диван. И тут же взглянула на баббо заметил ли он, как участился мой пульс, когда он упомянул Эмиля? Но он опять закрыл глаза и играл с усами, прижимая кончики к лицу указательными пальцами. Интересно, мелькнуло у меня в голове, думает ли он сейчас о мисс Стелле Стейн, которая делает иллюстрации к его книге, или прикидывает, помадить ему усы или нет перед тем, как мы отправимся в «Мишо».
А в газете ничего не написали о композиторе, как, еще раз, ты сказала, его зовут? Баббо открыл глаза и посмотрел на меня.
Мне показалось, что его зрачки за толстыми стеклами очков плавают, словно черные головастики в кувшине с молоком.
Эмиль Фернандес, повторила я.
Услышал ли он особую, нежную интонацию, с которой я произнесла это имя? Работая над моим дебютным выступлением, мы с Эмилем сблизились и стали неравнодушны друг к другу, и я не знала, как отнесется к этому баббо. Когда дело касалось меня, он всегда вел себя так, будто я принадлежу ему, и только ему, и они вместе с мамой принимались втолковывать мне, что принято и что не принято делать в Ирландии. Когда я возражала, что теперь мы в Париже и у каждой здешней танцовщицы сотни любовников, баббо глубоко вздыхал, а мама вполголоса бормотала: «Шлюхи, распутницы, хоть бы унцию стыда имели!»
Я позвоню мисс Стейн, а ты можешь позвонить мистеру Фернандесу и своей восхитительной подруге, имя которой я все время забываю. Он поднес руку к шее и аккуратно поправил свой галстук-бабочку.
Киттен, напомнила я. И вспомнила сама, что и мама, и баббо почему-то упорно называют ее мисс Нил. Ну, мисс Нил, ты же знаешь! Как ты мог забыть ее имя? Она моя лучшая подруга вот уже много лет.
Киттен-котенок, совсем ребенок, была укушена выпью злосчастной и околдована, в цепи закована, бедная детка, котом опасным пробормотал баббо и полез в карман вельветового пиджака за сигаретой.
В тишине мы услышали на лестнице тяжелые шаги мамы.
Думаю, для нашего же с тобой спокойствия нам не стоит постоянно читать твоей матери статью о твоем дебюте. Он снова замолчал и закрыл глаза. Это одна из присущих ей странностей, как тебе известно. Баббо зажал сигарету губами и зашуршал чем-то в кармане. А теперь доставь мне удовольствие еще один последний пируэт, mia bella bambina.
Я быстро сделала тройной пируэт. Мама не любила, когда я танцую в гостиной, и мне не хотелось, чтобы ее воркотня испортила мое прекрасное настроение.
Она вошла в комнату с руками полными пакетов с покупками. Ее грудь высоко вздымалась она только что преодолела пять лестничных маршей, ведущих к нашей квартире. Баббо открыл глаза, моргнул и сообщил маме, что сегодня мы идем в «Мишо», чтобы устроить небольшой праздник.
Хочешь сказать, почтовый ящик нынче с утра оказался набит деньгами? Мама обвела взглядом комнату, чтобы проверить, не перевернула ли я что-нибудь, такое случалось, когда мы с баббо оставались одни и он просил меня потанцевать для него.
О нет, мой горный цветок. Он на мгновение прервался, чтобы закурить сигарету. Это лучше, чем деньги. За Лючию сегодня пьет весь Париж, и мы тоже хотим поднять за нее бокалы. Так что вечером мы будем праздновать, гордиться и хвастаться.