Так что Яким опять спасителем моим стал. Как в себя я пришла, он сидит рядом, руку мою держит, голову опустил низко-низко.
Пошевелилась я, глаза открыла, вижу, у него губы трясутся, руки дрожат, в глазах слезы да жалость с мольбой напополам.
Что же ты наделала, Полюшка, что с собой сотворить задумала! Понимаю я тебя, тяжело пережить такое. Сказывал тебе ведь, как своих потерял, тоже руки на себя наложить хотел Только что ж ты хочешь и меня покоя до конца жизни лишить? Как я жить-то буду, зная, что уберечь тебя не смог?! Ведь как к Кресту я к тебе теперь приколочен!
Господь не посылает непосильного. Перетерпи. Знать судьба у тебя такая. Смирись! Ведь даже коль отчаяние наступает горькое, даже коль разум говорит тебе, что это единственное, что остается, стоит все ж прислушаться к своему сердцу. Что оно-то тебе говорит?.. Не надо так сгоряча!
Я глаза закрыла и лежала, как каменная. Да и сказать-то ничего не могла горло мне сильно веревка сдавила, только шептать и могла теперь. Прав был Яким. Кругом прав. И от этого было еще горше.
Не знаю, сколько времени прошло. Мучилась я страшно. Ночей не спала, все из стороны в сторону металась, есть ничего не могла, все только думала, думала и не знала, как жить теперь дальше. Роптала я на судьбу свою, ох, как роптала
Тогда Яким и сказал:
Вижу, страдаешь ты сильно. Не могу я больше смотреть на твои метания и муки. Не жизнь это. Собирайся, отвезу тебя. Объявишься родным. Среди своих все лучше. Быстрее оттаешь. Но знай, ко мне, коли захочешь, всегда можешь вернуться. Кем хочешь здесь будь. Любую приму. Один ведь я, как перст, на свете живу. И ты мне не чужая стала. Прирос я к тебе. Всей кожей прирос. Однако ж, собирайся, Полюшка, поедем.
А собирать-то мне и нечего было. Оделась я, да и пошла за ним. Только сердце билось сильно-сильно. Как-то дома меня встретят? Может, и там уж думать обо мне забыли. Схоронили и нету меня.
Яким привез меня к родительскому дому, но идти не велел мало ли, испугаются еще чего. Сам пошел, подготовить как-то родню к такой новости. Вдруг вижу ворота распахнулись, матушка, сестры выбежали, кто дома в ту пору был. Кинулись к повозке, плачут, кричат, поверить не могут.
Да, как же это, Пелагеюшка?! Времени-то сколько прошло! Мы уж все глаза выплакали, думать не думали на этом свете тебя опять увидеть. Чудо-то какое, Господи! На все Твоя воля! Митенька (это племянник мой средний), ступай-ка на мельницу. Да осторожненько так скажи деду, чтоб домой ехал вскорости, новости, мол, тут хорошие. Да про Полюшку-то не говори ничего. И что видел ее, не сказывай. Да смотри, не сказывай! А то ведь не ровен час, сковырнешься от новости-то такой неожиданной.
И Якима не отпустили. Велели в избу идти, да рассказать все подробно. Не знали, куда и усадить-то моего спасителя. А я зашла в светлицу нашу, на лавку упала и уж тут, чисто плотину прорвало. Долго ли я плакала, горько и безутешно, не знаю, никто меня не беспокоил. Так и уснула. Прав был Яким, дома-то и стены помогают.
***
Утро-то вечера мудренее, это уж всяк знает. Стала я по дому помогать, а когда руки работой заняты, то и голове легче. Разговаривали со мной мало, трудно мне говорить-то было, тихонько только и могла кое-как несколько слов из горла своего несчастного выдавить. Все лишь улыбались мне, жалели. Ну, а как ночь наступала, тут уж мысли всякие лезли. И однажды думаю я, почему это должна счастье-то свое уступать? Разве я виновата в чем-то? Это муж мой поторопился хозяйку в дом привести. Еще след мой, как следует не простыл А я-то почему должна от детей своих отказываться да от жизни своей Вот пусть Серафима и уходит. Завтра же пойду в Рождественку, в дом свой родимый. Приду и останусь! Там муж мой, дети И не я там лишняя. С этой мыслью и уснула.
Встала раным-рано и отправилась. Матушке только сказала.
Не знаю, касатка моя, правильно ли ты делаешь, но ведь не отговорю я тебя. Ни почем не отговорю. Решилась ты, вижу. Ступай с Богом! Об одном только прошу зло в свое сердце не впускай! Так уж вышло. Никто не виноват ни ты, ни Арсений, ни Серафима. Один он остался с малыми детками. Да с горем своим. А горевал он сильно. Посмотри, седой весь стал, как лунь. Пойми его Ну, ступай, сердешная.
Перекрестила меня, слезы фартуком вытерла и улыбнулась только жалобно очень.
***
Шла я в деревню, которая на долгие годы стала мне родной, и вспоминала Серафиму. Ведь она подругой мне была. Вся такая светленькая, тоненькая, милая, немного меня помладше. С самого детства мы дружили.
И Якима не отпустили. Велели в избу идти, да рассказать все подробно. Не знали, куда и усадить-то моего спасителя. А я зашла в светлицу нашу, на лавку упала и уж тут, чисто плотину прорвало. Долго ли я плакала, горько и безутешно, не знаю, никто меня не беспокоил. Так и уснула. Прав был Яким, дома-то и стены помогают.
***
Утро-то вечера мудренее, это уж всяк знает. Стала я по дому помогать, а когда руки работой заняты, то и голове легче. Разговаривали со мной мало, трудно мне говорить-то было, тихонько только и могла кое-как несколько слов из горла своего несчастного выдавить. Все лишь улыбались мне, жалели. Ну, а как ночь наступала, тут уж мысли всякие лезли. И однажды думаю я, почему это должна счастье-то свое уступать? Разве я виновата в чем-то? Это муж мой поторопился хозяйку в дом привести. Еще след мой, как следует не простыл А я-то почему должна от детей своих отказываться да от жизни своей Вот пусть Серафима и уходит. Завтра же пойду в Рождественку, в дом свой родимый. Приду и останусь! Там муж мой, дети И не я там лишняя. С этой мыслью и уснула.
Встала раным-рано и отправилась. Матушке только сказала.
Не знаю, касатка моя, правильно ли ты делаешь, но ведь не отговорю я тебя. Ни почем не отговорю. Решилась ты, вижу. Ступай с Богом! Об одном только прошу зло в свое сердце не впускай! Так уж вышло. Никто не виноват ни ты, ни Арсений, ни Серафима. Один он остался с малыми детками. Да с горем своим. А горевал он сильно. Посмотри, седой весь стал, как лунь. Пойми его Ну, ступай, сердешная.
Перекрестила меня, слезы фартуком вытерла и улыбнулась только жалобно очень.
***
Шла я в деревню, которая на долгие годы стала мне родной, и вспоминала Серафиму. Ведь она подругой мне была. Вся такая светленькая, тоненькая, милая, немного меня помладше. С самого детства мы дружили.
Вспоминаю, как мы играем в снежки. Я и Арсений о чем-то оживленно беседуем, смеемся. Я оглядываюсь и вижу, что Серафима грустно смотрит на нас, а потом отряхивает одежду от снега и уходит. Мы не пошли за ней и не окликнули. Я потом домой к ней зашла и увидела, что она плачет.
И вот наша свадьба. Серафима была очень грустная. А уж когда дети мои стали на свет появляться, часто стала захаживать к нам, возиться с ними. И они ее ждали всегда. Она то пряничек какой принесет, то игрушку смастерит. И ведь уходила всегда до того, как Арсений домой вернется.
В другое время жила она, как затворница. А ведь к ней и сватались. Но она не выходила замуж. Отец ее ругался. А она ни в какую. Упрямничала. На вопросы об этом не отвечала, только улыбалась грустно. И вдруг мысль меня прожгла: так ведь она же Арсения моего любила! Я даже шаги замедлила не знала идти дальше или нет. И такая ненависть во мне поднялась, аж в глазах потемнело, стала думать то, чего и не было, отродясь, и не могло быть. И осуждать стала, и думать плохо про Арсения и про Серафиму. Зубами заскрипела. Нет, думаю, раненько вы, миленькие мои, обрадовались!
И вот знакомая околица, а там и дом мой, вернее чужой теперь, виднеется. Ну, думаю, сейчас все я вам скажу, сейчас вы все у меня получите, все узнаете, почем фунт лиха.
Открыла я калитку решительно, иду через двор. А на терраске она, Серафима, белье в корыте замачивает. Оглянулась на меня, даже воду расплескала. Испугалась, думаю? Не ожидала? Сейчас не так еще испугаешься! Вдруг выпрямилась она, я смотрю, а она тяжелая Середина, видать, уж почти, ну, или около того. И девочка с крылечка к ней бежит, Аришенька моя. Я, было, обрадовалась, руки раскинула, а она к ней подбегает, за подол прячется: «Мама, говорит, а кто это к нам пришел? Какая-то тетя чужая». У меня аж в глазах потемнело. Могла бы, убила б ее в тот момент, Серафиму эту! Уж, как только ее в мыслях не называла: и разлучницей, и змеей подколодной, и что детей-то у меня отняла ни за что, ни про что! Только сердцем все сразу поняла. Что теперь уж окончательно все потеряла. Навсегда Только лишь привкус счастия моего на губах и сохранился, а само оно разбилось на тысячи осколков и ни тени, ни даже тихого эха вдалеке не осталось.
Иди в дом, Аришенька. Я сейчас с тетей поговорю и приду. Здравствуй, Пелагея! Давай со двора выйдем. Прошу тебя. Не надо, чтобы тебя видели. Пожалей деток своих. Ведь знают они, что погибла ты, что сгинула в лесу, от волков злых пострадала. Зачем же ранить их хочешь? Никитушку-то едва отходили.