Вилле нахмурил брови в темноте громыхающего фургона. Но ведь вечером будет всё самое интересное Он не хотел обидеть Анри, поэтому произнёс:
Да, Анри, я понял.
Фургон покатил дальше. Он миновал рощицу лимонных деревьев, за которыми в жёстких колючках скрывались камни фундамента какой-то старинной усадьбы, давно ставшие домом для ящериц, и скоро уже должны были показаться стройные кипарисы, а, значит, скоро надо было выходить. Анри тоже это знал и ещё чуть-чуть замедлил ход чтобы Вилле было удобнее прыгать.
Я уверен, что господин наместник, ваш дед, рано или поздно избавится от этой южной заразы, сказал Анри, чтобы подбодрить. Он вышвырнет их так глубоко в пустыню, что они все попередохнут от жары и жажды, прежде чем найдут обратный путь.
Вилле кивнул, потом, спохватившись, что Анри его не видит, ответил.
Конечно, так и будет. Я скоро вырасту и помогу ему в этом. Я тоже стану гвардейцем. Жаль, что дедушка уехал по делам в метрополию. Будь он на празднике, никому бы не пришлось волноваться, что дикари могут напасть, да и мне бы не пришлось сбегать тайком дед бы взял меня с собой
Не грустите, сказал ему Анри. Он не оставил бы вас, если бы не случилось что-то важное.
Да, его вызвал король Только зачем, дедушка не сказал. Вот поэтому ещё мне очень хочется поскорей вырасти: чтобы он доверял мне, как равному, и делился, если его что-то гложет. И потом, тогда меня никто уже не будет насильно держать за столом с учебниками в такой прекрасный день.
Разумные мысли, одобрил возница. Однако я думаю, что он вам и так доверяет. Не хочет лишь, чтобы вы из-за него переживали. Ваш дед замечательный человек. Тпрру Кипарисы, господин Вилле.
Вилле завозился, отряхиваясь.
Спасибо, что подвёз, Анри. Надеюсь, мы увидимся на карнавале.
Будьте осторожны, ладно?
Хорошо. И ты тоже. Передавай привет Марийке
Вилле соскочил на нагретую землю и ещё раз отряхнулся от приставшей к штанам шелухи. Поправил воротник рубашки, как делал Марк, и потрусил через поле. На бегу оглянулся, помахал Анри рукой тот, уже трогая с места, ответил. На Анри была его любимая соломенная шляпа с ярким пером, а Рино он так и вовсе принарядил к празднику заплёл в хвост и гриву синие ленты. Человек, его фургон и конь стали удаляться по делающей петлю дороге, становясь всё меньше и игрушечней.
Серебристо-палевые травы мирно дремали под солнцем. Ветер не ерошил, как бывало иногда, их блестящие стебли, отчего по полю пробегали волны ряби, делая его похожим на далёкое море. Вилле видел море несколько раз северное и равнодушное, оно плескалось у набережных метрополии, закованное в чёрный гранит и усыпанное сверху снежной крошкой. На Юге, за пустыней, тоже было море, обозначенное на огромной карте в кабинете Жан-Жака синей бесконечностью. У южного моря Вилле не был, но представлял его тёплым, даже горячим. Плавать в таком, наверное, одно удовольствие. Но это вряд ли возможно сделать, пока за Стеной живут дикари и, снова вспомнив о них, Вилле вернулся мыслями к словам Анри об угрозе, начерченной поджигателями на обожжённых огнем кирпичах фабрики. Какие всё-таки мерзавцы! Но ведь на городской площади будут гвардейцы и жандармерия а ещё и женщины, и дети, старики Плохо. Вилле помотал головой. Если что произойдёт, начнется паника, и от служителей закона будет мало прока толпа просто их затопчет, раскидает. Пропадёт карнавал. Насколько гнилым душой надо быть, чтобы портить такой светлый праздник? Вилле, чувствуя, как в нём вскипает злость, поискал глазами какой-нибудь прут, чтобы наподдать им по стебелькам, но тут же словно наяву увидел перед собой лицо деда и услышал, как он говорит: «Вымещать злобу на невиновных низость». Услышал и устыдился, вздохнул. Да, всё верно. Просто ему надо внять предупреждению Анри и вести себя осмотрительно. Возможно и такое, что к вечеру он устанет и сам захочет вернуться домой.
На открытом пространстве припекало так, будто уже стоял полдень. Вилле провёл рукой по волосам. Хорошо, что они у него светлые, серые, словно эти травы светлые волосы, как и одежда светлых тонов, меньше впитывают солнце. Он знал это от Жан-Жака и был по-дружески благодарен природе за то, что она наградила его, северянина, такой полезной в жарких краях внешностью. Ну, кроме одного кое-что в себе Вилле не нравилось. Он скорчил рожу небу и припустил быстрей. Поле уже начинало идти под уклон, полого спускаясь холмистым склоном к речному берегу, замаячили верхушки лавров. Какая-то юркая птица метнулась из-под ног. Здесь много кто жил, на этом поле, оставаясь невидимым под защитой стеблей: птицы, разноцветные ящерицы, суслики и земляные белки. В иное время Вилле любил наблюдать за обитателем какой-нибудь норки, деловито таскающим семена и орехи, но сейчас спешил. Он только помнил, где надо сделать крюк и обогнуть большое поселение сусликов, чтобы не разрушить ненароком своей торопящейся тяжёлой ногой одну из их подземных нор. Вилле повернул налево, потом снова выправил свой маршрут и выбрался на тропинку, которая шла вокруг поля. От неё отходила ещё одна, стремящаяся вниз к реке.
Лавры цеплялись корнями за каменистую землю, сквозь которую то тут, то там прорастала изумрудной яркости трава. Никого из обычно купающихся здесь ребятишек у брода не оказалось должно быть, и они побежали на праздник. Перепрыгнув пару камней, Вилле замер и некоторое время рассматривал в коричневатой, мерно текущей зеркальной воде своё отражение. Так казалось, что глаза не настолько и жёлтые, чтобы их отчаянно не любить, мысленно сравнивая всякий раз с ненавистной кукурузной кашей. «Солнышко вокруг зрачков рассыпали, добродушно говорил в ответ на все стенания Марк. Что же тут плохого?» Марк предлагал ещё для сравнения мед и лимоны, но первое звучало слащаво, а второе кисло, с солнцем же сравнивали обычно что-то девчачье, поэтому Вилле ворчал и не соглашался. Однажды он где-то вычитал ещё, что желтоглазые приносят болезнь какое-то дикое суеверие, по правде сказать, но прозвучало оно неприятно. Хоть ни на севере, ни здесь никто ни разу ему ничего подобного и не сказал, что-то внутри бессознательно часто ждало обвинения особенно, когда кто-нибудь в доме болел. Вилле ругал себя за это всё-таки он жил в просвещённое время, когда любому ребёнку ясно, что болезни разносят микробы, а не брошенный поверх плеча взгляд. Но эта совиная желтизна почему глаза у него не просто ореховые, как у дедушки? По воде разошлись круги плеснула рыба. Вилле вздрогнул. Надо идти, потом как-нибудь искупается. Он пересчитал, где широкими шагами, где прыжками, камни брода и наконец ступил на противоположный берег.
Между лимонными деревьями на натянутых верёвках сушилось бельё немудреные крестьянские рубахи, платья, передники и короткие, по колено, мужские и мальчишечьи штаны. Сонная собака лениво гавкнула на Вилле из тени. Ему захотелось погладить её за ушами, и собака позволила, мигом превратившись из прохлаждающегося, но всё-таки какого-никакого сторожа в добрейшее влюбленное существо: вывалила розовый язык и восторженно заскулила, переворачиваясь перед Вилле кверху брюхом. Вилле спросил её, не принести ли воды, потому что обнаружил рядом с собакой полупустую миску, и, не дожидаясь ответных повизгиваний, сбегал и зачерпнул: хоть река и была рядом, ему тоже было бы лень идти к воде через солнцепёк улицы, а собаке ещё и было нельзя она следила, чтобы какой-нибудь вор не свистнул одежду. Правда, почеши он ей уши Три толстых серых кота, похожие друг на друга, как три песчинки, наблюдали за Вилле с крыши сарая. На подоконниках низеньких домов цвели розмарин и шалфей. Дома тоже спали. Синие двери, белые стены, дорожки, выложенные битой мозаикой, розы, неизменные кустики олеандров Людей не было видно потянулись в город. Что ж, повод и самому не задерживаться. Вилле припустил по неширокой дороге, вздымая пыль своими башмаками. Кипарисы, палисадники и пастбище совсем скоро остались позади. Ряды каменных дубов начали густеть, смыкаться над дорогой, переплетаясь и образуя ажурную арку здесь дорога шла через лес.
Этот лес, таинственный и сухой, со спрятанным в его глубине журчанием ручьев, которые текли по каменистому ложу, всегда наводил мысль о прячущихся в нём разбойниках. Весь золотисто-тёмный, с плотным ковром из многолетних опавших листьев, он был тихим, но не молчаливым, казался пустым, но был обитаемым. В лесу жили косули. И кто-то мог, натягивая тетиву, поджидать одну из них, пугливо ступающую по мягкой земле, потому что на развалинах крепости давно сгинувшего феодала теперь был разбойничий штаб, и тем, кто его населял, очень хотелось есть. Невидимый, прячущийся в кроне каменного дуба разбойник мог пустить стрелу и в одинокого странника чтобы поживиться содержимым кошелька, и надо было бежать быстрее, петляя, чтобы разбойник не смог прицелиться. Лесные разбойники все были родом из детских книжек, которые Вилле когда-то читал, а книжки эти были пыльные, пожелтевшие, с каллиграфическим, от руки изображённым текстом и такими же чернильными картинками, и принадлежали деду, возможно, даже были с ним одного возраста, поэтому по старости, старинности своей разбойники умели пользоваться только луками. У них не было ни револьверов, ни ружей, и Вилле всегда выходил из леса невредимым. Он бежал быстрее, чем летит стрела, и был очень горд собой. Жаль, что никто больше этого не видел, потому что бегал, гулял, играл и придумывал он с раннего детства один. За всем множеством старших приятелей и деревенских знакомцев друга-ровесника у Вилле никогда не водилось. Он ощущал очень смутно, как что-то неоформившееся что важная часть жизни проходит мимо него. Но до конца не понимал, как это чувство назвать, поэтому и не считал себя в чём-то обделённым.