«Взметнулась она, писал Дикарев теперь в ноутбук, эта пародия на птицу, гибрид, а не птица, скорее даже гермафродит, чем реальная особь какого-либо пола, взметнулась она ввысь почти ровно по отвесу, только в обратном направлении от груза, а не к нему. Как будто избавилась от него, облегчилась и как ракета выстрелила: действие равно противодействию, законы Ньютона, прочая фигня раздела физики. Как если б кто-либо сумел, умудрился б перевернуть вверх тормашками весь мир, с ног на голову, наоборот, наизнанку, шиворот-навыворот, лишив его, мир, к тому же, вдобавок ко всему остальному сумасбродству, привычных законов гравитации. Хищная птица падает камнем, а тут, будто прокрутили (набедокурили) в ускоренном режиме видеофайл в обратную сторону. И тут же чудилка, один-в-один копия с карикатур кукрыниксов, скрылся скрылась из виду через скоротечную минуту превратилась в точку, растаяла в синеве, будто чернильная клякса впиталась в промокашку. Чудеса, да и только!»
Маша крыльями, она улетала на запад. Или махая? Еще один извечный вопрос, который сгубил отношения Дикарева с Ольгой Книпер, как впрочем, и вся масса вопросов, задаваемых им на каждом шагу: себе, другим, риторически, не требуя ответа. Она улетала туда, где всё дышало холодом и негостеприимностью запредельных государств. Этого Дикарев уже не видел, это он дофантазировал, досочинил. Он все домысливал (иногда подмасливал, иногда затушевывал, как масть пойдет). Кажется, и жизнь свою и окружающих он выдумал, насочинял, приукрасил. Уж прошлое точно в его сознании было искривлено, как в призме. А настоящему и будущему еще предстояло кардинально измениться.
Птица направлялась к цели своего путешествия, преодолевая расстояния от начала до конца и длиною в тысячи километров безропотно и смело. Если не отчаянно. Этот инстинктивно угадываемый, не зарисованный даже пунктиром на карте маршрут передвижений был в ее кругленькой, крохотной головке соразмерно и смехотворно мал. И избавлен от видимых картографических препятствий, а также забот во время воздушного рейса: самолеты, баллистические ракеты, атомные грибы испытаний вдали от атоллов и вообще любых островов. Всё это ничуть не мешало её пути следованию над участком суши, над материком. Даже погодные условия ее ничуть не беспокоили.
Внизу проносились, как в короткометражном кино, черно-белые пейзажи ей некогда было их разукрашивать в цвета. А может, птицы вовсе не различают цветности? Интересно, доказано ли это, или противоположное, учеными. Во всяком случае, ему, Дикареву, это неизвестно, а значит, и он в своих суждениях отталкивался от сего факта. И еще был уверен в одном: что им некогда. Эти картинки были всего лишь мимолетными кадрами путешествия, которые птица смахивала, стирала взмахами своих крыл, даже не соизволив удостоить вниманием сверху вниз эти неземные, потому что приземленные, ландшафты. Она смотрела только вперед, на запад. Что творилось внизу, на земле, ей было все равно. Она спешила.
14. Экзистенциализм
1.
Папу сдали в милицию. Мама сдала.
«А что прикажете делать, когда дерется и не слушается? Повиноваться? Это ему-то? Отцу подчиниться ей? Представляю себе картинку: вояка в годах подчиняется ма мадам. Пусть она и жена, родная кровь. Почти. С изрядной долей допустимости кровосмешения при взрослых контактах между супругами. Во всяком случае, кровь, где и перемешана, так это точно в детях. Через них получается, что родная. Стала ею, а раньше была чужая, инородная. Абсурд. Все равно, кто бы ни был этот человек, он Да он никогда никому не сдавался!»
Что же они не поделили? Почему все-таки «арест»? Ладно, попахивало бы еще увечьями, изнасилованием, попыткой прелюбодеяния, с последующей экзекуцией уличенного, а то обычная, рядовая бытовуха. Или того похлеще: экзистенциализм. Что такое? Что за слово? О таком и не слыхивали в стенах изношенного, но еще крепко стоящего дома (потому что строили в царские времена и, как говорили, для городского начальника. Впрочем, им властям он и достался в итоге). Да и кому слушать: население коммуналки и всего дома необразованные, малограмотные пролетарии, за исключением, разве что дальнего, третьего, подъезда, где жили интеллигенты и обособленцы в отдельных квартирах с личным санузлом и роскошь по меркам послевоенных и много позже лет с чугунной эмалированной ванной.
«Экзистенциализм, сказали бы те, антихристы с Чистопрудного, напрочь отказывающиеся верить в бога, открыто не прикрываясь крестом, даже когда их прижимали к стенке, не убавить, не прибавить, чистой воды он. Это ж надо до такой степени мозги пропить. А что, собственно, с них со всех взять, со слесарей и дворников. Иррациональное поведение и мозги на уровне какого-нибудь петэка».
Так кто здесь числится квартиросъемщиком? с порога спросил участковый.
Он, тычком пальца указала мать на первобытного человека, забившегося в теневой угол комнаты. Что не похож? Да, он в таком виде не человек.
Вы, гражданин, здесь проживаете с женой и ребенком? спросил милиционер с заминкой, как будто ища удобную причину избавить мужика и себя от неприятных санкций. Затягивая минуту расплаты для буяна. Неужели нельзя мирно разобраться в ситуации и договориться с супругой?
Низя, процедил сквозь зубы отец, а затем что-то пробубнил. Что именно, было не разобрать.
Нельзя, согласилась мать. Заберите его, пожалуйста, отсюда. Дайте от него отдохнуть. Хоть немного. Ребенку спать нужно. Время позднее, а тут она оглядела забаррикадированную комнату с расставленной в беспорядке, как будто даже разбросанной второпях мебелью, сами видите. Такое.
Да уж, почесал затылок младший офицер. Вижу. Ну чего, пойдем тогда уж. Раз такое дело. Гражданин.
Он был раздосадован, что дело примирением не решилось.
Участковый дважды похлопал по плечу отца, когда тот выходил в коридор, и в этом слегка дружеском, с намеком на панибратство хлопке Сереже так показалось проявилось его сочувствие.
«Не одобрение, и уж конечно не ласка, вспоминал он позднее, когда стал взрослым, живо восстанавливая кадры детства, как уцелевшую полностью киноленту, не подвергшуюся воздействию временной коррозии, а некая скрываемая, завуалированная под знак понимания, общность их с отцом. Мужская солидарность? Хотя чего общего могло быть у отца с милиционером? Человеком, наверное, не нюхавшим пороха молод был. Может, понимал, что плененный им мужик по возрасту намного старше его и прошел, скорее, всю войну, значит, много испытал. И тут сегодня, сейчас, в наши дни подвергается новым испытаниям, другого характера, щекотливого свойства. Что неприятно для него, для младшего лейтенанта, как представителя органов, в плане исполнения своих обязанностей. Вынужденного повиноваться и повиновать».
Воевал? спросил участковый отца в «Уазике», и не дожидаясь ответа: Мой тоже.
2.
Появлению в доме наряда и участкового предшествовала прогулка матери и ребенка по вечерним улицам, необходимая для обдумывания (так считал Сергей), и поход в отделение на Маросейке (туда, где сейчас Белорусское посольство) для подачи письменного заявления на дебош мужа. По возвращении перед ними предстала живописная картина погрома в комнате, чему способствовало неаккуратное передвижение мебели, казалось забытой и кинутой на полпути, остались отчетливые порезы на полу и следы елозаний шкафных ножек. Жилье разделилось на две половины: мамину с Серёжей, как довеском, и папину.
Надо отдать отцу должное: он честно поделил. Половинки оказались равными, ровными. Комнату симметрично раскроила демаркационная линия из гардероба, серванта, шифоньера поменьше и раздвинутой непрозрачной тканевой ширмы. Шкафы лицом к нему, сервант со всеми тарелками, блюдцами и сервисами чайными и кофейными (мама любила посуду) к ним. Он был щедр по части столовых приборов, но обеденный стол оставил за собой, как и диван и кровать: им было постелено на полу.
3.
Что не прокатило с ментами, теперь на Лубянку сдашь? Она здесь рядом, ухмыльнулся отец, когда вернулся из мест не столь отдаленных из мест, видать, необременительного для него заключения.
И сдам, с решимостью ответила мать. Сережа смотрел на отца исподлобья.
А что такое экзистенциализм? спросил Сережа, когда улеглись спать на полу в своем отделении, больше похожем на бивуачный лагерь или поселение беженцев.
Это я тебе не смогу объяснить, ответила мать. Это в школе пройдешь по программе. Но я думаю, не скоро еще.
Ну, ладно, сказал Сережа. Подожду.
Ждать ему пришлось действительно долго. Зато судьба приготовила ему познавательный подарок: предложение посетить родину отца-основателя философского течения, самого Сёрона Кьеркегора. И даже пожить там некоторое время, подышать морским воздухом, послушать задувания ветра сквозь утесы: свисты, сродни звукам гигантской природной флейты.