Сережа вырвал ремешок из ее рук и замахнулся. Он не собирался отвечать ударом на удар, но мать испугалась. Впоследствии она никогда не повторяла попыток рукоприкладства.
Что вырос, звереныш? сказала она тогда. На родную мать набрасываешься. Бить будешь, как отец твой?
Не подходи, не смей, огрызнулся Сережа. Свирепый, с трясущимися руками, не помнящий себя он стоял напротив матери и не знал, что делать дальше. Не смей меня бить больше. Не трогай. Я уже большой. Я вырос.
Вижу, что вырос, с грустью подвела черту под их разговором мать, и отвернулась.
Хорошо, что мама не прочла сочинение дальше, успокоил себя Сережа. Иначе она вспомнила бы и расстроилась еще больше. И стала бы меня дальше ругать.
Сказал так, будто она прекратила в тот вечер ругань. Вспомнила бы. Ведь он слово в слово описал их с матерью возню перед телевизором. Не в силах сдержать в себе правду, правдивость истории, вначале расписав радужными красками идиллию их отношений с матерью, свое послушание и романтическую картину укладки его в постель. Показательная работа отличника третьего класса.
Сочинять для него значило описывать факты, имевшие место быть на самом деле, приукрашивать их, но не слишком отдаляясь от истины. «Врать не хорошо», учили его с детства. И это он усвоил, как «отче наш». Как какой-нибудь семинарист, прилежно выучивший молитву и весь, полностью, преподанный ему святой урок.
Мать все-таки выключила телевизионный приемник, убрав из зоны досягаемости зрения Сережи полыхающий экран. Она настояла на своем и в очередной раз показала сыну свою силу, к тому же доказала, что спорить с ней все равно, что биться головой о стенку. Или об линзу кинескопа.
Ах так, возмутился и загорелся Сережа. Тогда я вообще не лягу спать.
И что: будешь всю ночь сидеть сиднем на постели? Голый, в одних трусах и майке.
Зачем голый, не унимался маленький Робеспьер. Вот, сейчас надену штаны и рубашку, сказал Сережа, и сяду у окна. Ты все равно рано или поздно уснешь, тогда-то я и включу.
Я тебе включу, мама дернулась к ремню, но вспомнила про опрометчивость намерения и крикнула время было позднее, но она все-таки крикнула («Пусть соседи слышат и узнают, какой у меня сын!»): Если так, то иди в угол, а не к окну. Непослушным там место.
Не пойду я в угол, не маленький.
Тогда совсем уходи из комнаты.
Я на улицу пойду. Буду ходить там до утра.
Иди куда хочешь. И можешь не возвращаться.
И не вернусь.
А куда ты денешься? Есть захочешь или замерзнешь, как миленький домой прибежишь.
Он бродил по полуосвещенному бульвару час или два, пока не продрог до костей в своей тоненькой ситцевой рубашке. Фонари у Грибоедова освещали ему проход в темной аллее. Деревья черными силуэтами возвышались с обеих сторон и покачивали кронами, как опахалами. Гравий шуршал и поскрипывал под ногами, забиваясь в промежутки дырчатых сандалий. Он месил чуть влажный от ночной сырости песок, покрывавший дорожку, и чувствовал пальцами ног в носках холод просеивающейся сквозь дыры в мысках слипающейся в комочки и разрушающейся тут же массы.
Сережа вернулся домой. И лишь выждав достаточное количество минут перед закрытой дверью, прислушиваясь к пронзительной тишине внутри он посчитал, что времени должно хватить, чтобы мать уснула, он посмел войти. Дверь оказалась незапертой, хотя мать всегда на ночь притворяла ее на щеколду. Быстро скинул одежду и юркнул под одеяло на старый продавленный отцовский диван. Последние пять лет он на нем спал вообще жил, вместе со своей вечной спутницей: раскрытой на середке (начало он поедал, а конец проглатывал) и пристроенной на коленках библиотечной книжкой и жестким, набитым ватой валиком под мышкой для удобства чтения и лучшей усвояемости содержания.
5.
Затем обычный, как моцион перед обедом, нелицеприятный дневной обмен любезностями между родными людьми, у каждого из которых на свете никого ближе не было, переходил в иное состояние дискуссии всплеск агрессивности:
Что б ты проклят был! не церемонилась мать. Чтоб тебе не дна, не покрышки не было. Сергей недаром упоминал о ее начитанности и эрудированности. Что за ребенок мне достался. Знала б, никогда не согласилась рожать. Такого. Что ты за человек? Мать родную не любишь, об уважении уже молчу, не говорю. Смотри, бог накажет. Смертельно накажет. Больно будет.
Что ты мне смертью грозишься? Я моложе Ты еще раньше туда отправишься.
Это мы посмотрим, кто кого переживет.
Посмотрим, посмотрим.
Как ты разговариваешь с матерью? Как тебе не совестно?
А ты что ты говоришь?
Я мать. Я имею право так говорить. А ты обязан слушать. И слушаться. Вот будут свои дети, их будешь учить. Поймешь, каково родителям, когда их чада огрызаются.
Ты себя-то слышишь, понимаешь, чем грозишь?
Я проклинаю тебя. Чтоб твоя жизнь сложилась не лучше, чем моя. Настрадаешься еще, погоди. С таким характером, как у тебя
Ты в своем уме, как можно проклинать родного сына? Ты что не мать мне? Чужая женщина?
А ты вначале научись разговаривать с матерью, как все люди разговаривают. Уважительно. Тогда и с тобой будут на равных, по-доброму.
Да с тобой нормально поговорить невозможно, такая же упрямая. Как и я. Яблоко от яблони.
Как ты со мной, так и я
Ага, а что первым появилось: курица или яйцо?
Не поняла.
Ну, вечный вопрос: что начально? Ты меня родила, не я тебя. Значит, ты первая, получай, как есть: какая ты, такой и я получился.
Не ври. Я не такая. И не в меня ты вовсе. Я говорила и повторю: ты в отца пошел.
Ага, как плохое так его, а что хорошего твоё.
В тебе и хорошего ничего не осталось. Одна дурь наружу лезет.
Спасибо, мамочка, на добром слове.
Пожалуйста, приходите за добавкой.
Вот и поговорили по душам. Вот и ладно. Как бальзама напился.
Отец твой так всегда говорит.
«Или говорил?» Сергей и не помнил, когда произошел этот разговор: до или после его смерти смерти отца.
6.
Дикарев ехал в автобусе на овощебазу, где сгинул («сгнил поблизости») отец. Справа от дороги тянулось железнодорожное полотно: рельсы и шпалы отделяли лесок, выросший прямо на кладбище.
«Где-то там лежит отец. Почему меня всю жизнь сопровождают рельсы и шпалы? запоздало подумал Сергей. А ведь и исправить ничего теперь нельзя. Даже подкорректировать что-то, как в неудачный или выпадающий из канвы повествования текст. Поздно. Поезд ушел Она приходила на вокзал и нюхала воздух на перроне, исходивший от просмоленных шпал. Она не могла жить без этого запаха, говорил о своей беременной жене Жека. Почему в голову пришли эти неуместные мысли?»
Он ни разу не посещал могилы отца. За всю свою жизнь ни разу. Не хотел ворошить прошлое? Страшился неприятных воспоминаний, или, наоборот, опасался неожиданных ностальгических слез? Когда тот умер, он был еще мал, и его не повели на погребение. Почему? Кто знает. Многое было ему неведомо, неподвластно уму, пониманию, его воле, не стыковалось с желаниями. А может быть, он и не хотел копаться в прошлом, потому что оно было ему «пофиг», безразлично, не оборотистая валюта по жизни, по современным понятиям. Почему и отчего, зачем его удерживали, не давали того, что другим разрешалось ни того, ни этого? К чему все эти вопросы? Кому это нужно? Куда приткнуть, пришпилить все эти сведения, если узнаешь правду, истину, и разберешься в причинах такого своего отношения к памяти об отце?
«Воспитатели хреновы, пронеслось в мозгу. И на кой черт мне это теперь? Душевная обуза. Мрачные воспоминания. Скверное настроение, предопределенное на весь последующий день от одного только обращения в сторону прожитых давным-давно лет».
7.
С пруда взлетел лебедь. «Или она, самка, взлетела? А может, это был орел? Альбинос. Тот же цвет, только в профиль. Ну уж, не петух и не курица, это точно. Я вам это говорю». А с чего вдруг, спрашивается: такая непростительная для повествователя с претензией на достоверность и историчность описываемых событий девиация в определении вида, подвида, класса пернатого? Вполне резонный вопрос, однако, на который тому же застенчивому и не в достаточной степени образованному рассказчику (докладчику) непросто будет дать не то что научный, а даже любой подходящий, устраивающий читателя ответ. Потому и не будем его мучить напрасно.
А всё потому, что взлетела птица очень высоко в небо («почти как у Ваенги»). Да и вообще, было ли, не было ли этого абсурдного взлета, вот еще один вопрос из вопросов (or not to be)? спрашивал себя полуслепой от подступивших слез престарелый Дикарев (вот кто оказывается тот настоящий путаник-сочинитель!). Сей факт эта немного-немало странная, невразумительная, с элементами шизоидной патологии история умалчивает. Эта мучительная вымученная, будто в муке ее изваляли, или в муках?! история, которую который год рассказываю в большей мере себе, нежели кому-либо еще, будто не веря себе же, в себя, которую, обманывая и обманываясь, пишу урывками по ночам, а иногда и украдкой днем, выжала меня всего от макушки до пят, как мочалку. И капли во мне не осталось: не капает уже с меня иссох до состояния мумии.