В артисты его никто не записывал. Сам записался: проснулся как-то утречком и решил: «Буду артистом». А что? Талант у него имелся. И, пожалуй, с возрастом никуда не девался, только прогрессировал. Прикольно он подражал многим знаменитостям. И учителей ковырнуть был не прочь. Бестия, шалопай, одним словом.
Маманя, сегодня после школы задержусь.
Что случилось? встревожилась родительница. Она одна воспитывала ребенка.
Остынь. Ложная тревога. Я в кружок самодеятельности записался. Сегодня дебют.
Ты что на сцене выступаешь?
Не, это репетиция. Еще не знаю, что играем. И играем ли вообще. Может, просто смотрины или присмотрины: присматриваться ко мне будут. Гожусь ли в труппу театра. Хотя громко сказал: это всего лишь самодеятельность.
Может быть, тебе галстук или бабочку
Зачем?
Ты же артист. Я видела: артисты всегда нарядно одеты. И впечатление первый раз появился на публике и такой красивый.
Публики не будет, это же не спектакль. Мел замер и тут же отмер. А что? Давай свою бабочку. Смешно выйдет.
Одна только просьба, Славочка: умоляю, ты там не очень увлекайся. Я тебя знаю.
Я аккуратно, мамусенька. Покажу не всё. Не всё то, на что способен.
Ладно уж, иди, просияла молодая еще женщина, я тебе бутерброды добавлю в портфель.
Мел выбегал на улицу, стуча по перилам пластмассовыми ручками от скалки, которую таскал всегда с собой. И на уроки, и в самодеятельность.
«Зачем ему нужна эта штука? спрашивал себя Сережа Дикарев. Девчачья забава. Всего лишь игрушка. Уж не прыгает ли он, в самом деле, с девчонками наперегонки? Во дворе школы таким манером убивают время на переменках стайки нескладных сверстниц в коротких платьицах, сверкая голыми коленками. Стой. А не тренируются ли они, эти чудики в париках и гриме, в этом своем театре по новой технологии, неизвестной еще спорту и театральному искусству? Скачут, например, как потные лошади через препятствия или хлещут ими друг дружку в наказание за неправильную или забытую реплику, я читал о таком в книжке, истязание называется, или Сережа не знал, что еще выдумать, или новую какую игру изобрели, взвинтила его очередная пришедшая на ум мысль, о которой я не знаю?»
Не раз и не два задавался не простыми для разгадки и мучившими его вопросами маленький Дикарев, наблюдая, как Мел выуживал из карманов: из одного свернутую в жгут скалку, а из другого рогатку и стальные шарики от подшипника. «Ну, про рогатку и шарики всё понятно». Однако лезть к другу с вопросами на интимную тему не хотелось. Почему-то Сереже казалось, что тема со скакалкой действительно интимная и запретная, и ее не резон ворошить, пусть отлежится, глядишь, и сама созреет, раскроется. Или артист сам себя выдаст.
Славка никогда не делился рассказами о репетициях, будто там творилось что-то священное и недоступное пониманию простых смертных. Непостижимая, неприкасаемая тайна, защищаемая от грязных рук и мыслей еще более плотным, непроглядным покровом неизвестности. А Дикаря как раз это-то ужасно и интересовало: что же там происходит за закрытыми дверями, в этом укромном и таинственном уголке мира?
«У них там, как на Таинственном острове: что-то скрывают от остальных, какие-то знаки, символы, игры, словом колдовство и только, вдохновенно мечтал он и тут же не сходя с места начинал задыхаться от приступа безотчетного волнения. Вот бы и мне попробовать! Но ведь не пустят в компанию. Рожей не вышел. Вон на Славку без слез или смеха не взглянешь, ему потому и выпала дорожка, прямиком не сворачивая, в лицедеи. А мне-то куда? С постной миной да в калашный ряд».
Дальше нужно было миновать Телеграфный переулок. Если топать к его дому (теперь уже «Дикаревскому», дикарскому особняку бывшего губернатора, как гласила, даже голосила народная молва, или иначе бабкины сплетни).
И то правда: дом выделялся. Хоть и приземистый, всего в два этажа, но особенный: стоял он в центре города среди высоченных строений разных эпох и архитектурных стилей, нисколько не тушуясь и не робея. Имел отдельный невзрачный по размерам, но свой дворик, утопающий летом в зелени деревьев за чугунными парадными воротами, погруженный в тихий, без тревог, послеобеденный сон, как какое-нибудь губернское поместье далеко от столицы. Вдобавок к этой сельской умиротворенности за оградой, навевающей лень и покой, как в любой глуши, и затесавшейся немыслимым образом в жизнь города, в саму его сердцевину в грохот, дребезг и сумятицу замкнутого в плен чугунных жердей зеленного оазиса, поблизости возвели собор с колокольней. Не сегодня, не вчера. Много лет назад. Века прошли. Но каждое утро он одинаково звонил своим колоколом, как не требующий завода будильник, и звон разлетался по округе, будя сорок и всех ближайших соседей.
И так чудно Сергею было поутру слушать монотонный набат посреди городского трезвона улиц и бульвара фона, который накладывался на гулкое соло церкви, что он тотчас просыпался от ощущения близкой тревоги и в то же время радости от нового дня. Детству страх неведом. Набат кончался, как бы долго не продолжался, а шум автомобилей под окном и металлический лязг трамвайных колес о рельсы не прекращался ни на минуту, и гудение ходившей внизу по тротуарам бесконечной толпы, как жужжание роя шмелей, не останавливалось и не умирало, казалось, никогда.
Телеграфный переулок упирался в тупик, перегороженный бульваром. Трамвайная колея опоясывала бульвар стальным браслетом, в котором с одной стороны поблескивал ровной гладью овальный пруд с плавающими утками и лебедями, а в противоположном, дальнем конце покоился постамент с Грибоедовым в пальто с каменными складками, склонившим каменную голову к груди в раздумье скучающий памятник посреди шумной площади перед амфитеатром метро.
2.
На углу площади в доме, где первый этаж занимал Центральный почтамт с примечательным индексом: 101000, что присваивался всем жильцам бульвара, под самой крышей жил Борщов Сашка, внук репрессированного генерала ныне советской, а раньше красной армии. РККА, как называли ее бывшие военные.
«Хотя почему бывшие? спрашивал себя Дикарев. Бывших военных не бывает. Они всегда в строю, даже если вышли в запас или отставку. Чуть что призовут, и снова в бой!» А еще он подумал: «Почему армию обзывают красной как солнечный шар, или как шаровую молнию, о которой в деревне и пионерлагере по лету ходили слухи меж пацанов, будто она, ворвавшись в полуденный зной в помещение вместе со сквозняком, вмиг испепеляет всё живое на своем пути?..»
Дурак, отвечал грубостью на простосердечность Сережки хулиган Сурок, щупленький подросток из параллельного класса, примкнувший от вечного безделья, устав слоняться в одиночестве по шумным московским проспектам и тихим переулкам, к громко величавшей себя «бандой» компании уличной шантрапы.
«наверное, и не видел ни разу в своей жизни этого огненного, ослепляющего круга, зависшего в поле над колосящейся пшеницей», думал о нем терпеливый и коммуникабельный Дикарев.
Дурак и есть, если не знаешь простой вещи: красная, потому что флаг цвета крови, горячился Сурок.
Причем же здесь флаг, когда разговор об армии идет? не унимался Сережка.
Он подначивал мальчишку, провоцировал его на еще большие откровения. Ему хотелось свести все доводы к одному: в пользу правомерности такого названия армии, собрать их в единое и неразрушимое целое. Как в горсточку. Чтоб тогда уж никому не удалось подкопаться к заслуженному праву на такое наименование. Чтоб тогда уж никто не смог бы их оспорить, и даже он сам. Ему этого очень хотелось, он сам не понимал почему.
Ладно, пусть будет армия и флаг одного цвета, но тогда
Во-первых, не флаг, а знамя, спорщик отчаянно сопротивлялся и не сдавался, а во-вторых
На этот раз Дикарев обрывал его, в нетерпении переступая с ноги на ногу, как будто готов был описаться вот сейчас прямо в эту самую минуту:
Пусть знамя, все равно не пойму: кровавое знамя кровавая армия, такая аналогия получается.
Дурак говорил, сплевывая в зубную щель, Сурок и внезапно замыкался в себе. Как улитка прятался в своем панцире. Не достучаться.
На этом у спорщиков иссякали аргументы, и мальчишки спешили разойтись, не смирившись и не найдя и на этот раз компромисс. Ту самую золотую середину, которая примиряет стороны. Даже в споре двух еще глупых малолетних искателей правды.
Толстый, краснощекий Борщов не умел постоять за себя, и оттого, в поисках сильного плеча не настолько крепкого сверстника, чтобы дать отпор любому натиску, но уверенного в чудодейственную силу смелости, которая и вправду творила чудеса и отваживала чужаков с куда большей мощью в кулаках, он напрашивался в компанию к Сергею, Мелу и Сене, трем неразлучным, как три мушкетера, друзьям. Он рядом с ними обретал храбрость и спокойствие состояния, которые ему и не снились прежде. Его не принимали, на что Сашка обижался не по-детски.
Как же так, жаловался он домашним, я же всё им был готов отдать: и булку сдобную, несъеденную за завтраком предлагал на переменке, отказались, побрезговали, и новые марки, негашёные, для Сениной коллекции, таких у него нет редчайшие экземпляры, Славному дедовскую кобуру для правдоподобности, а то выглядит как скоморох на сцене, а вовсе не красногвардеец, правда ношенную, но геройски-заслуженную, а Серому цейсовский бинокль, на пару дней, поглазеть. Мне лично ничего не жалко, а они