Мне показалось, что, когда он высказывал это признание, голос его дрожал; мне показалось также, что я вижу в его глазах, слабо освещенных отблеском востока, выражение глубокой тоски.
Повозка стояла на гребне холма. Дорога шла на запад. Сзади, за нами, на светлеющем фоне востока вырисовывалась скалистая масса, покрытая лесом; громадный камень, точно поднятый палец, торчал кверху. Нортов лог казался близехонько.
На вершине холма нас обдавало предутренним ветром. Озябшие лошади били копытами и фыркали. Коренная рванула вперед, но ямщик мгновенно осадил всю тройку; сам он, перегнувшись с облучка, все смотрел по направлению к логу.
Потом он вдруг повернулся, собрал вожжи, приподнялся на козлах и крикнул Лошади сразу подобрались, подхватили с места, и мы помчались с вершины холма под гору.
Это была бешеная скачка. Лошади прижали уши и понеслись, точно в смертельном страхе, а ямщик то и дело приподнимался и без слова помахивал правою рукой. Тройка как будто чуяла, хотя и не могла видеть этих движений Земля убегала из-под колес, деревья, кусты бежали навстречу и будто падали за ними назад, скошенные бешеным вихрем
На ровном месте мы опять поехали тише. От лошадей валил пар. Коренная тяжело дышала, а пристяжки вздрагивали, храпели и водили ушами. Помаленьку они, однако, становились спокойнее. Ямщик отпускал вожжи и ласково ободрял коней
Тише, милые, тише!.. Не бойся Вот, ведь лошадь, повернулся он ко мне, бессловесная тварь, а тоже ведь понимает Как на угор этот выехали, да оглянулись, не удержишь Грех чуют
Не знаю, сказал я, может, оно и так; да только на этот раз ты ведь сам их погнал.
Погнал нешто? Ну, может, и впрямь погнал. Эх, барин! Кабы знал ты, что у меня на сердце-то
Что ж? Ты расскажи, так узнаю
«Убивец» потупился.
Ладно, сказал он, помолчав, расскажу тебе Эх, милые! Ступай, ступай, не бойся
Лошади застучали по мягкой дороге ровною, частою рысцой.
Видишь ты Было это давно Оно хоть и не очень давно, ну, да воды-то утекло много. Жизнь моя совсем по-иному пошла, так вот поэтому и кажется все, что давно это было. Крепко меня люди обидели, начальники. А тут и Бог вдобавок убил: жена молодая да сынишка в одночасье померли. Родителей не было остался один-одинешенек на свете: ни у меня родных, ни у меня друга. Поп и тот последнее имение за похороны прибрал. И стал я тогда задумываться. Думал, думал, и, наконец, того, пошатился в вере. В старой-то пошатился, а новой еще не обрел. Конечно, дело мое темное. Грамоте обучен плохо, разуму своему тоже не вовсе доверяю И взяла меня от этих мыслей тоска, то есть такая тоска страшенная, что, кажется, рад бы на белом свете не жить Бросил я избу свою, какое было еще хозяйствишко все кинул Взял про запас полушубок, да порты, да сапоги-пару, вырезал в тайге посошок и пошел
Куда?
Да так, никуда. В одном месте поживу, за хлеб поработаю поле вспашу хозяину, а в другое к жатве поспею. Где день проживу, где неделю, а где и месяц; и все смотрю, как люди живут, как Богу молятся, как веруют Праведных людей искал.
Что же, нашел?
Как сказать тебе? Конечно, всякие тоже люди есть, и у всякого, братец, свое горе. Это верно. Ну, только все же плохо, братец, в нашей стороне люди Бога-то помнят. Сам тоже понимаешь: так ли бы жить-то надо, если по Божьему закону? Всяк о себе думает, была бы мамона сыта. Ну, что еще: который грабитель в кандалах закован идет, и тот не настоящий грабитель Правду ли я говорю?
Пожалуй Ну и что же?
Ну, еще пуще стал на миру тосковать Вижу, что толку нету, мечусь, все равно как в лесу Теперь, конечно, маленькое понятие имею, да и то Ну а тогда вовсе стал без ума. Надумал, например, в арестанты поступить
Это как же?
А так, очень просто: назвался бродягой, и посадили, вроде крест на себя наложил
Что же, легче ли стало от этого?
Какой-те легче! Конечно, глупость одна. Ты вот, может, в тюрьме не бывал, так не знаешь, а я довольно узнал, каков это есть монастырь. Главное дело без пользы всякой живут люди, без работы. Суется это он из угла в угол, да пакость какую ни есть и надумает. На скверное слово, на отчаянность, самый скорый народ, а чтоб о душе подумать, о Боге там, это за большую редкость, и даже еще смеются Отчаянный самый народ. Вижу я, что, по глупости своей, не в надлежащее место попал, и объявил свое имя, стал из тюрьмы проситься. Не пускают. Справки пошли, то, другое Да еще говорят: как смел на себя самовольно этакое звание принять? Истомили вконец. Не знаю уж, что и было бы со мной, да вышел тут случай И плохо мне от этого самого случая пришлось ну а без него-то, пожалуй, было бы еще хуже
Прошел как-то по тюрьме говор: Безрукого, мол, покаянника опять в острог приведут. Слышу я разговоры эти: кто говорит «правда», другие спорятся, а мне, признаться, в ту пору и ни к чему было: ведут, так ведут. Мало ли каждый день приводят? Пришли это из городу арестантики, говорят: «Верно. Под строгим конвоем Безрукого водят. К вечеру беспременно в острог». «Шпанка» [10] на двор повалила любопытно. Вышел и я погулять тоже: не то чтобы любопытно было, а так, больше с тоски, все, бывало, по двору суешься. Только стал я ходить, задумался и о Безруком забыл совсем. Вдруг отворяют ворота, смотрю ведут старика. Старичонка-то маленький, худенький, борода седая болтается, длинная; идет, сам пошатывается ноги не держат. Да и рука одна без действия висит. А между прочим, пятеро конвою с ним и еще штыки к нему приставили. Как увидел я это, так меня даже шатнуло «Господи, думаю, чего только делают. Неужели же человека этак водить подобает, будто тигру какую? И диви бы еще богатырь какой, а то ведь старичок ничтожный, неделя до смерти ему!..»
Взяла меня страшная жалость. И что больше смотрю, то больше сердце у меня разгорается. Провели старика в контору; кузнеца позвали ковать в ручные и ножные кандалы, накрепко. Взял старик железы, покрестил старым крестом, сам на ноги надел. «Делай!» говорит кузнецу. Потом «наручни» покрестил, сам руки продел. «Сподоби, говорит, Господи, покаяния ради!»
Ямщик замолчал и опустил голову, как будто переживая в воспоминании рассказанную сцену. Потом, тряхнув головой, заговорил опять:
Прельстил он меня тогда, истинно тебе говорю: за сердце взял. Удивительное дело! После-то я его хорошо узнал: чистый дьявол, прости господи, сомуститель и враг. А как мог из себя святого представить! Ведь и теперь, как вспомню его молитву, все не верится: другой человек тогда был, да и только.
Да ведь и не я один. Поверишь ли, «шпанка» тюремная и та притихла. Смотрят все, молчат. Которые раньше насмехались, и те примолкли, а другой даже и крестное знамение творит. Вот, брат, какое дело!
Hу а уж меня он прямо руками взял. Потому как был я в то время в задумчивости, вроде оглашенного, и взошло мне в голову, что есть этот старик истинный праведник, какие встарину бывали. Ни с кем я в ту пору не то что дружбу водить, а даже не разговаривал. Я ни к кому, и ко мне никто. Иной раз и слышу там разговоры ихние, да все мимо ушей, точно вот мухи жужжат Что ни надумаю, все про себя; худо ли, хорошо ли, ни у кого не спрашивал. Вот и задумал я к старику к этому в «секретную» пробраться; подошел случай, сунул часовым по пятаку, они и пропустили, а потом и так стали пускать, даром. Глянул я к нему в оконце, вижу: ходит старик по камере, железы за ним волочатся, да все что-то сам себе говорит. Увидел меня, повернулся и подходит к дверям.
Что надо?
Ничего, говорю, не надо, а так навестить пришел. Чай, одному-то скучно.
Не один я здесь, отвечает, а с Богом, с Богом-то не скучно, а все же доброму человеку рад.
А я стою перед ним дурак дураком, он даже удивляется, посмотрит на меня и покачает головой. А раз как-то и говорит:
Отойди-ка, парень, от оконца-то, хочу тебя всего видеть.
Отошел я маленько, он глаз-то к дыре приставил, смотрел, смотрел и говорит:
Что ты за человек за такой, сказывайся.
Чего сказываться-то, отвечаю ему, самый потерянный человек, больше ничего.
А можно ли, говорит, на тебя положиться? Не обманешь?
Никого, мол, еще не обманывал, а тебя и подавно. Что прикажешь, все сделаю верно.
Подумал он немножко, а потом опять говорит: «Нужно мне человека на волю спосылать нынче ночью. Не сходишь ли?» «Как же мне, говорю, отсюда выйти?» «Я тебя научу», говорит. И точно, так научил, что вышел я ночью из тюрьмы все равно, как из избы своей. Нашел человека, которого мне он указал, сказал ему «слово». К утру назад. Признаться, как стал подходить к острогу, на самой зорьке, стало у меня сердце загораться. «Что, думаю, мне за неволя в петлю лезти? Взять да уйти!..» А острог-то, знаешь, за городом стоит. Дорога тут пролегла широкая. У дороги на травушке роса блестит, хлеба стоят-наливаются, за речкой лесок шумит маленечко Приволье!.. А назад оглянешься: острог стоит, точно сыч насупившись Да еще ночью-то, дело, конечно, сонное А вспомнишь, как тут с зарей день колесом завертится, просто беда! Сердце не терпит, так вот и подмывает уйти по дороге на простор, да на волюшку
Однако вспомнил про старика своего «Неужто, думаю, я его обману?» Лег на траву, в землю уткнулся, полежал маленечко, потом встал, да и повернулся к острогу. Назад не гляну Подошел поближе, поднял глаза, а в башенке, где у нас были секретные камеры, на окошке мой старик сидит, да на меня из-за решетки смотрит.