Ну, делать нечего. Иванов на меня же накинулся: «Что, мол, теперь будет; непременно из-за тебя, дурака, оба в ответе будем». Велел лошадей запрягать и ночь переждать не согласился, так к ночи и выезжать пришлось. Подошли мы к ней: «Пожалуйте, говорим, барышня, лошади поданы». А она на диван прилегла только согреваться стала. Вспрыгнула на ноги, встала перед нами, выпрямилась вся, прямо на нас смотрит в упор, даже, скажу вам, жутко на нее глядеть стало. «Проклятые вы», говорит, и опять по-своему заговорила, непонятно. Ровно бы и по-русски, а ничего понять невозможно. Только сердито да жалко: «Ну, говорит, теперь ваша воля, вы меня замучить можете, что хотите делайте. Еду!» А самовар-то все на столе стоит, она еще и не пила. Мы с Ивановым свой чай заварили, и ей я налил. Хлеб с нами белый был, я тоже ей отрезал. «Выкушайте, говорю, на дорогу-то. Ничего, хоть согреетесь немного». Она калоши надевала, бросила надевать, повернулась ко мне, смотрела, смотрела, потом плечами повела и говорит:
Что это за человек такой! Совсем вы, кажется, сумасшедший. Стану я, говорит, ваш чай пить! Вот до чего мне тогда обидно стало: и посейчас вспомню, кровь в лицо бросается. Вот вы не брезгаете же с нами хлеб-соль есть. Рубанова господина везли, штаб-офицерский сын, а тоже не брезгал. А она побрезгала. Велела потом на другом столе себе самовар особо согреть и уж известно: за чай за сахар вдвое заплатила. А всего-то и денег рубль-двадцать!
IIIРассказчик смолк, и на некоторое время в избе водворилась тишина, нарушаемая только ровным дыханием младшего жандарма и шипением метели за окном.
Вы не спите? спросил у меня Гаврилов.
Нет, продолжайте, пожалуйста, я слушаю.
Много я от нее, продолжал рассказчик, помолчав, много муки тогда принял. Дорогой-то, знаете, ночью, все дождик, погода злая Лесом поедешь, лес стоном стонет. Ее-то мне и не видно, потому ночь темная, ненастная, зги не видать, а поверите, так она у меня перед глазами стоит, то есть даже до того, что вот, точно днем, ее вижу: и глаза ее, и лицо сердитое, и как она иззябла вся, а сама все глядит куда-то, точно все мысли свои про себя в голове ворочает. Как со станции поехали, стал я ее тулупом одевать. «Наденьте, говорю, тулуп-то, все, знаете, теплее». Кинула тулуп с себя. «Ваш, говорит, тулуп, вы и надевайте». Тулуп, точно, что мой был, да догадался я и говорю ей: «Не мой, говорю, тулуп, казенный, по закону арестованным полагается». Ну, оделась
Только и тулуп не помог: как рассвело, глянул я на нее, а на ней лица нет. Со станции опять поехали, приказала она Иванову на облучок сесть. Поворчал он, да не посмел ослушаться, тем более, хмель-то у него прошел немного. Я с ней рядом сел.
Трое сутки мы ехали и нигде не ночевали. Первое дело: по инструкции сказано не останавливаться на ночлег, а «в случае сильной усталости» не иначе как в городах, где есть караулы. Ну а тут, сами знаете, какие города!
Приехали-таки на место. Точно гора у меня с плеч долой, как город мы завидели. И надо вам сказать: в конце она почитай что на руках у меня и ехала. Вижу лежит в повозке без чувств; тряхнет на ухабе телегу, так она головой о переплет и ударится. Поднял я ее на руку на правую, так и вез; все легче. Сначала оттолкнула было меня, «прочь! говорит, не прикасайтесь!». А потом ничего. Может, оттого, что в беспамятстве была Глаза-то закрыты, веки совсем потемнели, и лицо лучше стало, не такое сердитое. И даже так было, что засмеется сквозь сон и просветлеет, прижимается ко мне, к теплому-то. Верно ей, бедной, хорошее во сне грезилось. Как к городу подъезжать стали, очнулась, поднялась Погода-то прошла, солнце выглянуло, повеселела
Только из губернии ее далее отправили, в городе губернском не оставили, и нам же ее дальше везти привелось, тамошние жандармы в разъездах были. Как уезжать нам, гляжу, в полицию народу набирается: барышни молодые, да господа студенты, видно, из ссыльных И все, точно знакомые, с ней говорят, за руку здороваются, расспрашивают. Денег ей сколько-то принесли, платок пуховый на дорогу, хороший Проводили
Ехала веселая, только кашляла часто. А на нас и не смотрела.
Приехали в уездный город, где ей жительство назначено; сдали ее под расписку. Сейчас она фамилию какую-то называет. «Здесь, говорит, такой-то?» Здесь, отвечает. Исправник приехал. «Где, говорит, жить станете?» «Не знаю, говорит, а пока к Рязанцеву пойду». Покачал он головой, а она собралась и ушла. С нами и не попрощалась
Приехали в уездный город, где ей жительство назначено; сдали ее под расписку. Сейчас она фамилию какую-то называет. «Здесь, говорит, такой-то?» Здесь, отвечает. Исправник приехал. «Где, говорит, жить станете?» «Не знаю, говорит, а пока к Рязанцеву пойду». Покачал он головой, а она собралась и ушла. С нами и не попрощалась
IVРассказчик смолк и прислушался, не сплю ли я.
Так вы ее больше и не видели?
Видал, да лучше бы уж и не видать было
И скоро даже я опять ее увидел. Как приехали мы из командировки, сейчас нас опять нарядили и опять в ту же сторону. Студента одного возили, Загряжского. Веселый такой, песни хорошо пел и выпить был не дурак. Его еще дальше послали. Вот поехали мы через город тот самый, где ее оставили, и стало мне любопытно про житьё ее узнать. «Тут, спрашиваю, барышня-то наша?» «Тут, говорят, только чудная она какая-то: как приехала, так прямо к ссыльному пошла, и никто ее после не видал, у него и живет. Кто говорит: больна она, а то бают вроде она у него за любовницу живет. Известно, народ болтает» А мне вспомнилось, что она говорила: «Помереть мне у своих хочется». И так мне любопытно стало и не то что любопытно, а попросту сказать, потянуло. Схожу, думаю, повидаю ее. От меня она зла не видала, а я на ней зла не помню. Сам схожу
Пошел добрые люди дорогу показали; а жила она в конце города. Домик маленький, дверца низенькая. Вошел я к ссыльному-то к этому, гляжу: чисто у него, комната светлая, в углу кровать стоит, и занавеской угол отгорожен. Книг много, на столе, на полках А рядом мастерская махонькая, там на скамейке другая постель положена.
Как вошел я, она на постели сидела, шалью обернута и ноги под себя подобрала, шьет что-то. А ссыльный Рязанцев господин по фамилии рядом на скамейке сидит, в книжке ей что-то вычитывает. В очках, человек, видно, сурьезный. Шьет она, а сама слушает. Стукнул я дверью, она как увидала, приподнялась, за руку его схватила, да так и замерла. Глаза большие, темные, да страшные ну, все, как и прежде бывало, только еще бледнее с лица мне показалась. За руку его крепко стиснула, он испугался, к ней кинулся. «Что, говорит, с вами? успокойтесь!» А сам меня не видит. Потом отпустила она руку его, с постели встать хочет. «Прощайте, говорит ему: видно, им для меня и смерти хорошей жалко». Тут и он обернулся, увидал меня, как вскочит на ноги. Думал я, кинется убьет, пожалуй. Человек, тем более, рослый, здоровый
Они, знаете, подумали так, что опять это за нею приехали Только видит он, стою я и сам ни жив ни мертв, да и один. Повернулся к ней, взял за руку. «Успокойтесь, говорит. А, вам, спрашивает, кавалер, что здесь, собственно, понадобилось? Зачем пожаловали?»
Я объяснил, что, мол, ничего мне не нужно, а так пришел, сам по себе. Как вез, мол, барышню, и были они нездоровы, так узнать пришел Ну, он обмяк. А она все такая же сердитая, кипит вся. И за что бы, кажется? Иванов, конечно, человек необходительный. Так я же за нее заступался
Разобрал он, в чем дело, засмеялся к ней. «Ну вот видите, говорит, я же вам говорил». Я так понял, что уж у них был разговор обо мне Про дорогу она, видно, рассказывала.
Извините, говорю, ежели напугал вас Не во время или что Так я и уйду Прощайте, мол, не поминайте лихом, добром, видно, не помянете.
Встал он, в лицо мне посмотрел и руку подает.
Вот что, говорит, поедете назад, свободно будет, заходите, пожалуй. А она смотрит на нас да усмехается по-своему, нехорошо.
Не понимаю я, говорит, зачем ему заходить? И для чего зовете?
А он ей:
Ничего, ничего! Пусть зайдет, если сам опять захочет заходите, заходите, ничего!
Не все я, признаться, понял, что они тут еще говорили. Вы ведь, господа, мудрено иной раз промеж себя разговариваете А любопытно. Ежели бы так остаться, послушать ну, мне неловко, как бы чего не подумали. Ушел.
Ну, только свезли мы господина Загряжского на место, едем назад. Призывает исправник старшого и говорит: «Вам тут оставаться вперед до распоряжения; телеграмму получил. Бумаг вам ждать по почте». Ну, мы, конечно, остались.
Вот я опять к ним: дай, думаю, зайду, хоть у хозяев про нее спрошу. Зашел. Говорит хозяин домовый: «Плохо, говорит, как бы не померла. Боюсь, в ответ не попасть бы, потому собственно, что попа звать не станут». Только стоим мы, разговариваем, а в это самое время Рязанцев вышел. Увидел меня, поздоровался, да и говорит: «Опять пришел? Что ж, войди, пожалуй». Я и вошел тихонько, а он за мной вошел. Поглядела она, да и спрашивает: «Опять этот странный человек!.. Вы, что ли, его позвали?» «Нет, говорит, не звал я, сам он пришел». Я не утерпел и говорю ей: