Стала она одеваться: пальто, калоши Вещи нам ее показали, правило значит: по инструкции мы вещи смотреть обязаны. «Деньги, спрашиваем, с вами какие будут?» Рубль двадцать копеек денег оказалось, старший к себе взял. «Вас, барышня говорит ей, я обыскать должен».
Как она тут вспыхнет. Глаза загорелись, румянец еще гуще выступил. Губы тонкие, сердитые. Как посмотрела на нас, верите: оробел я и подступиться не смею. Ну а старшой, известно, выпивши: лезет к ней прямо. «Я, говорит, обязан; у меня, говорит, инструкция!..»
Как тут она крикнет даже Иванов и тот от нее попятился. Гляжу я на нее, лицо побледнело, ни кровинки, а глаза потемнели, и злая-презлая Ногой топает, говорит шибко, только я, признаться, хорошо и не слушал, что она говорила Смотритель тоже испугался, воды ей принес в стакане. «Успокойтесь, просит ее, пожалуйста, говорит, сами себя пожалейте». Ну она и ему не уважила. «Варвары вы, говорит, холопы!» И прочие тому подобные дерзкие слова выражает. Как хотите: супротив начальства это ведь нехорошо. Ишь, думаю, змееныш Дворянское отродье!
Так мы ее и не обыскивали. Увел ее смотритель в другую комнату, да с надзирательницей тотчас же и вышли они. «Ничего, говорит, при них нет». А она на него глядит и точно вот смеется в лицо ему, и глаза злые всё. А Иванов, известно, море по колена, смотрит да все свое бормочет: «Не по закону, у меня, говорит, инструкция!..» Только смотритель внимания не взял. Конечно, как он пьяный. Пьяному какая вера!
Поехали. По городу проезжали все она в окна кареты глядит, точно прощается, либо знакомых увидеть хочет. А Иванов взял, да занавески опустил, окна и закрыл. Забилась она в угол, прижалась и не глядит на нас. А я, признаться, не утерпел-таки: взял за край одну занавеску, будто сам поглядеть хочу, и открыл так, чтобы ей видно было Только она и не посмотрела, в уголку сердитая сидит, губы закусила В кровь, так я себе думал, искусает.
Поехали по железной дороге. Погода ясная этот день стояла, осенью дело это было, в сентябре месяце. Солнце-то светит, да ветер свежий, осенний, а она в вагоне окно откроет, сама высунется на ветер, так и сидит. По инструкции-то оно не полагается, знаете, окна открывать, да Иванов мой, как в вагон ввалился, так и захрапел; а я не смею ей сказать. Потом осмелился, подошел к ней и говорю: «Барышня, говорю, закройте окно. Молчит, будто не ей и говорят. Постоял я тут, постоял, а потом опять говорю: Простудитесь, барышня, холодно ведь».
Обернулась она ко мне и уставилась глазищами, точно удивилась чему Поглядела, да и говорит:
Оставьте! И опять в окно высунулась. Махнул я рукой, отошел в сторону.
Стала она спокойнее будто. Закроет окно, в пальтишко закутается вся, греется. Ветер, говорю, свежий был, студено! А потом опять к окну сядет, и опять на ветер вся, после тюрьмы-то, видно, не наглядится. Повеселела даже, глядит себе, улыбается. И так на нее в те поры хорошо смотреть было!.. Верите совести
Рассказчик замолчал и задумался. Потом продолжал, как будто слегка конфузясь:
Конечно, не с привычки это Потом много возил, привык. А тот раз чудно мне показалось: куда, думаю, мы ее везем, дитё этакое И потом признаться вам, господин, уж вы не осудите: что, думаю, ежели бы у начальства попросить, да в жены ее взять Ведь уж я бы из нее дурь-то эту выкурил. Человек я, тем более, служащий Конечно, молодой разум глупый Теперь могу понимать Попу тогда на духу рассказал, он говорит: вот от этой самой мысли порча у тебя и пошла. Потому что она, верно, и в Бога-то не верит
От Костромы на тройке ехать пришлось, Иванов у меня пьян-пьянешенек: проспится и опять заливает. Вышел из вагона, шатается. Ну, думаю, плохо, как бы денег казенных не растерял. Ввалился в почтовую телегу, лег и разом захрапел. Села она рядом, неловко. Посмотрела на него, ну, точно вот на гадину на какую. Подобралась так, чтобы не тронуть его как-нибудь, вся в уголку и прижалась, а я-то уж на облучке уселся. Как поехали, ветер сиверный, я и то продрог. Закашляла крепко и платок к губам поднесла, а на платке, гляжу, кровь. Так меня будто кто в сердце кольнул булавкой.
Эх, говорю, барышня как можно! Больны вы, а в такую дорогу поехали, осень, холодно!.. Нетто, говорю, можно этак!
Вскинула она на меня глазами, посмотрела, и точно опять внутри у нее закипать стало.
Что вы, говорит, глупы, что ли? не понимаете, что я не по своей воле еду. Хорош, говорит: сам везет, да туда же еще с жалостью суется!
Что вы, говорит, глупы, что ли? не понимаете, что я не по своей воле еду. Хорош, говорит: сам везет, да туда же еще с жалостью суется!
Вы бы, говорю, начальству заявили, в больницу хоть слегли бы, чем в этакой холод ехать. Дорога-то ведь не близкая!
А куда? спрашивает.
А нам, знаете, строго запрещено объяснять преступникам, куда их везти приказано. Видит она, что я позамялся, и отвернулась.
Не надо, говорит, это я так Не говорите ничего, да уж и сами не лезьте.
Не утерпел я.
Вот, говорю, куда вам ехать. Не близко! Сжала она губы, брови сдвинула, да ничего и не сказала. Покачал я головой Вот, то-то, говорю, барышня. Молоды вы, не знаете еще, что это значит!
Крепко мне досадно было Рассердился А она опять посмотрела на меня и говорит:
Напрасно, говорит, вы так думаете. Знаю я хорошо, что это значит, а в больницу все-таки не слегла. Спасибо! Лучше уж коли помирать, так на воле, у своих. А то, может, еще и поправлюсь, так опять же на воле, а не в больнице вашей тюремной. Вы думаете, говорит, от ветру я, что ли, заболела, от простуды? Как бы не так!..
Там у вас, спрашиваю, сродственники, что ли, находятся? Эго я потому, как она мне выразила, что у своих поправляться хочет.
Нет, говорит, у меня там ни родни, ни знакомых. Город-то мне чужой, да, верно, такие же, как и я, ссыльные есть, товарищи.
Подивился я, как это она чужих людей своими называет, неужто, думаю, кто ее без денег там поить-кормить станет, да еще незнакомую? Только не стал ее расспрашивать, потому вижу я: брови она поднимает, недовольна, зачем я расспрашиваю.
Ладно, думаю Пущай! Нужды еще не видала. Хлебнет горя, узнает небось, что значит чужая сторона
К вечеру тучи надвинулись, ветер подул холодный, а там и дождь пошел. Грязь и прежде была не высохши, а тут до того развезло, просто кисель, не дорога! Спину-то мне как есть грязью всю забрызгало, да и ей порядочно попадать стало. Одним словом сказать, что погода, на ее несчастие, пошла самая скверная: дождиком прямо в лицо сечет оно хоть, положим, кибитка-то крытая, и рогожей я ее закрыл, да куда тут! Течет всюду, продрогла, гляжу: вся дрожит и глаза закрыла. По лицу капли дождевые потекли, а щеки бледные, и не двинется, точно в бесчувствии. Испугался я даже. Вижу: дело-то выходит неподходящее, плохое Иванов пьян храпит себе, горюшка мало Что тут делать, тем более я в первый раз.
В Ярославль город самым вечером приехали. Растолкал я Иванова, на станцию вышли, велел я самовар согреть. А из городу из этого пароходы ходят, только по инструкции нам на пароходах возить строго воспрещается. Оно хоть нашему брату выгоднее, экономию загнать можно, да боязно. На пристани, знаете, полицейские стоят, а то и наш же брат, жандарм местный, кляузу подвести завсегда может. Вот барышня-то и говорит нам: «Я, говорит, далее на почтовых не поеду. Как знаете, говорит, пароходом везите». А Иванов еле глаза продрал с похмелья, сердитый. «Вам об этом, говорит, рассуждать не полагается. Куда повезут, туда и поедете!» Ничего она ему не сказала, а мне говорит: «Слышали, говорит, что я сказала: не еду».
Отозвал я тут Иванова в сторону. «Надо, говорю, на пароходе везти. Вам же лучше: экономия останется». Он на это пошел, только трусит. «Здесь, говорит, полковник, так как бы чего не вышло. Ступай, говорит, спросись, мне, говорит, нездоровится что-то». А полковник неподалеку жил. «Пойдем, говорю, вместе и барышню с собой возьмем». Боялся я: Иванов-то, думаю, спать завалится спьяну, так как бы чего не вышло. Чего доброго уйдет она или над собой что сделает, в ответ попадешь. Ну, пошли мы к полковнику. Вышел он к нам. «Что надо?» спрашивает. Вот она ему и объясняет, да тоже и с ним не ладно заговорила. Ей бы попросить смирненько: так и так, мол, сделайте божескую милость, а она тут по-своему. «По какому праву», говорит, ну и прочее; все, знаете, дерзкие слова выражает, которые вы, вопче, политики, любите. Ну, сами понимаете, начальству это не нравится. Начальство любит покорность. Однако выслушал он ее и ничего, вежливо отвечает: «Не могу-с, говорит, ничего я тут не могу. По закону-с нельзя!» Гляжу барышня-то «Закон!» говорит, и засмеялась по-своему, сердито да громко. «Так точно, полковник ей, закон-с!»
Признаться, я тут позабылся немного, да и говорю: «Точно что, вашескородие, закон, да они, ваше высокородие, больны». Посмотрел он на меня строго. «Как твоя фамилия? спрашивает. А вам, барышня, говорит, если больны вы, в больницу тюремную не угодно ли-с?» Отвернулась она и пошла вон, слова не сказала. Мы за ней. Не захотела в больницу, да и то надо сказать: уж если на месте не осталась, а тут без денег да на чужой стороне, точно что не приходится.